Василий Сретенский - ОТ/ЧЁТ
Дождь накрапывал все сильнее, книги, которые я выкладывал на грязную холстину рядом с сундуком, отсырели. Вид у них был жалкий, как у бомжей в метро. Где-то ближе ко дну сундука лежала тоненькая книжка без переплета, но в хорошем состоянии, все страницы на месте. На обложке значилось: «Черты Ветхого и Нового Человека», далее шел текст небольшой поэмы, страниц на двенадцать. Название показалось мне знакомым, но поэму эту я точно не читал. Книжка маленькая и совсем уж какая-то несчастная. На внутренней стороне бумажной обложки черными выцветшими чернилами был нарисован колокол. Внутри рисунка характерным почерком, каким писали в конце XVIII — начале XIX века, нанесены какие-то слова, значки и цифры (я не вчитывался).
— И почем будет? — спросил я.
Торговец, подобно Гаю Юлию Цезарю, делал три дела одновременно. Он поедал дикого вида лапшу из пластмассовой коробки, рассказывал соседу о своем путешествии на электричках в село Кузьма Тульской области за медной посудой, керосиновой лампой и самоваром, а попутно грубо намекал на сексуальную распущенность всех предметов и явлений, встреченных по пути, плюс нетрадиционную сексуальную же ориентацию транспортных милиционеров, отобравших у него большую часть улова. Доведя до эмоционально оправданного финала фразу: «А и говорю: да засунь ты этот самовар…», он повел носом в сторону книги и невнятно побормотал: «Двести», вроде как и без желания что-то продавать, и тут же начал рассказывать байку про одного мужика, ну, ты его знаешь, он тут часто бывает, который купил года два назад в магазине, все чин чинарем, часы настольные восемнадцатого века, с фигурками, эмалью, все как надо. Но все мучился: чего не бывает, вдруг сунули новодел? Решил отвинтить их от подставки, открутил одну ножку, а внутри сережки золотые начала XIX века с брильянтами по полмизинца, ну, блин, полногтя мизинца. Их сейчас жена его носит.
Я, собственно, и спросил-то без такого же желания что-либо покупать, но тут нашел на меня азарт коллекционера. Вспомнил, что эту же поэму, может, чуть в лучшем состоянии (потому что сухом) неделю или две назад видел в букинистическом отделе магазина на Тверской, зайдя туда с тайной надеждой обнаружить на полке или в коробке на полу «Описание постепенного развития почтовой гоньбы в России и существовавших до сего времени способов содержания станций», издания 1860 года, брошюрку в 34 страницы (результат этого и подобных визитов: not a chance). Стоила там эта же самая поэма, тоже без переплета, со слегка потрепанными уголками, две с половиной тысячи нынешних рублей.
Ну кто, скажите, из настоящих коллекционеров откажется купить совершенно ему ненужную вещь по цене в десять с лишним раз меньше, чем она может стоить? Я ведь и колокольчики свои ни разу в антикварных магазинах не покупал не потому, что себе позволить не мог, а потому, что главное удовольствие состоит в том, что ценную, очевидно ценную, нет, всем очевидно ценную, черт, нет, всем специалистам очевидно ценную вещь приобрести совершенно задаром. А тут еще как-никак колокольчик нарисован. Вот я и купил. Дождался конца его байки, сунул двести рублей, не торгуясь (что неправильно), взял книжку и пошел. А чтобы перед собой оправдаться, на обратном пути приобрел не глядя бубенчик третий номер и небольшой, миллиметров 40 в диаметре, колокольчик гречушной формы с литым ушком и, похоже, собственным языком, что редкость.
(Поэтому в общем-то и взял. В моей коллекции дай Бог десять процентов старинных колокольчиков с собственными языками.)
С тем и ушел.
Если разведенный холостяк, и к тому же полный сирота сорока четырех лет, виновато осознает, что он опаздывает к себе домой, то у него либо высокая температура с явно выраженным бредом, либо фантомные боли семейной жизни. (Кстати, да. У меня постоянное фантомное ощущение обручального кольца, ампутированного семь лет назад.) Есть, правда, третий вариант: друг детства обещал привезти три бутылки саке «Choya», купленные сдуру в «Рамсторе» в Химках по дороге из Шереметьева в Домодедово, и уже час томится под дверью, пиная ее ногами и тихо матерясь. Впрочем, внутренним взором я видел, что томится он скорее в своей машине под звуки «Hoochie Coochie Man» и «Клинское» пиво, пристрастие к которому — единственная доступная Полу форма патриотизма.
В общем, так оно и было. У подъезда стояла разбитая «восьмерка», в ней сидел Пол. Машину эту он не меняет уже пять лет, называет ее в добром расположении духа «Буренка», в похмельном — «Корова». Мелодия была «Back Door Man». Пиво, видимо, в ожидании саке — «Самурай».
(Пол. Родители почему-то думали, что звать его будут Афанасий Полушкин. Но имя и фамилия не совпадали с ним ни в какой период жизни. В семье его звали Афой. Мы дразнили его Ухом и Обезьяной. Последнее прозвище закрепилось ко второму классу, потому что он был маленького роста, а все тело покрывал черный пушок. Позже выяснилось, что и борода с усами у него растут на все лицо чрезвычайно густые и черные.
Но к тому времени (к бороде и усам) он откликаться на прежние прозвища, а тем более природное имя, категорически не желал. Лет в двенадцать, когда все внешкольное звуковое пространство заполнила песня «Come Together», Обезьяна раскрутил родителей на покупку гитары клинской фабрики музыкальных инструментов имени Пятнадцатилетия Октября и потребовал называть его Полом.
С гитарой как-то не сложилось. Высшим его музыкальным достижением стало присутствие на сцене с погремушкой в руках во время исполнения нашим школьным ансамблем бессмертного творения Джона Фоггерти «Mole-e-e-e-na». А имя Пол за ним закрепилось уже на журфаке альмаматери. К тому же на обезьяну стройный молодой человек под два метра ростом, стригущийся коротко вопреки моде, но отпустивший казацкие усы, больше не походил.)
Сюрприз. Пока я шел к машине, Пол достал новенькую цифровую видеокамеру и начал снимать. Терпеть не могу любительской видеосъемки, но, чувствуя вину за опоздание, я ничего говорить не стал. Когда Пол наигрался с камерой и взялся за руль, мы поехали за китайской едой в палатку «Хуанхэ» на Фрунзенской (не пить же сакэ под картошку). За эти восемь минут туда и четыре обратно Пол в подробностях рассказал мне мотивы и способ приобретения отвратительного агрегата по превращению живых людей в дергающихся манекенов с неестественно выгнутой шеей и торчащими во все стороны руками. Мне удалось за то же время разнообразить разговор шестью «да», двумя «нет», двенадцатью «ну да» и одним «да что ты». И еще напомнить, что надо купить набор очоко в магазине через дорогу.
У меня дома Пол снова предался духовному разврату, время от времени, как все неофиты домашних видеосъемок, сопровождая свои действия глубоким и насыщенным комментарием типа: «Ну, вот мы и вошли. Вот, значит, какая у Василия квартира. А что это Василий делает? А это он ботинки снимает, сумку кладет на полку и книжку достает. Посмотрим, какая это книжка интересная…» Все это сюсюканье я немедленно пресек, заставив Пола заняться делом, к которому он предназначен судьбой.
Бросив видеокамеру на столик рядом с музыкальным центром, Пол в одно мгновение смешал себе коктейль, что стало первым его сознательным поступком за все время с начала нашей встречи. Я сделал то же самое.
Коктейль этот мы изобрели на пару в апреле 1989 года, когда Пол, прибыв из своей первой зарубежной командировки, привез с собой в пустую страну все необходимое. Рецептуру коктейля из воздуха того времени выловил я, но название «Мой», а главное, принцип составления придумал Пол. Он утверждает, что «Мой» индивидуален, как радужная оболочка глаза, и, вероятнее всего, прав, поскольку для того, чтобы отмерить ингредиенты, используются пальцы левой руки, обхватывающей стакан (лучше всего китайский hand made из «Икеи»).
«Господь создал пальцы разной толщины, — вещал Пол в тот самый первый раз, — и в этом заложен глубокий смысл. Наливая жидкость в стакан на толщину пальца, мы выражаем собственное Я лучше, чем словами и поступками». В соответствии с этим новооткрытым божественным принципом в коктейль «Мой» входят: джин «Beefeater», налитый на дно бокала на толщину мизинца того, для кого коктейль готовится; вермут «Martini dry», на толщину безымянного и среднего пальцев, и тоник «Schweppes», на толщину указательного. Таким образом, в стакане, плотно обхваченном кистью руки, должна находиться жидкость (смешать, не взбалтывать), доходящая ровно до уровня указательного пальца. Черная оливка и зеленая маслина, брошенные на дно стакана, символизируют, по словам Пола, гармонию внешнего пространства. Лед не полагается, незачем портить хорошие продукты. Соломинка, по нашему общему мнению, убивает вкус коктейля, который я предлагал назвать «Эгоист», но журналистский опыт Пола, вкупе с его напором и пятью порциями новоизобретенного коктейля, принятыми подряд, убедили меня в том, что название «Мой» точно выражает идею, заложенную в напитке.
