Кирилл Шелестов - Погоня

— Ты у нас зато хохмач-самоучка, — огрызнулся он.

— Ты чего не ешь? — спросил у меня Бык.

— Не хочу, — рассеянно ответил я. Кусок не шел мне в горло.

— Шалава! — вдруг злобно гаркнул Хромой прямо мне в ухо. — Чухарка!

Я вздрогнул от неожиданности.

— Ты че, совсем, блин, на хрен?! — орал Хромой на Любу, с отвращением отпихивая от себя тарелку. Там между белых округлых пельменей плавал огромный черный таракан.

— Это не наш! — залепетала насмерть перепуганная Люба. — Не знаю, откудова взялся. У нас их сроду не бывает. Хоть у кого спросите!

— Че мне спрашивать! Я, что ль, его притаранил? Ты мне лично за это ответишь, ворона крашеная. Всю оставшуюся жизнь тараканов жрать будешь!

— Попала ты, подруга, — заметил Теща, сочувственно посмеиваясь.

— Это не я! Ей богу, не я! — твердила Люба, пятясь.

— Может, правда, не она? — сделал попытку вмешаться Теща, но Хромого уже прорвало.

— Барыги беспредельные! — бушевал он. — Нормальных пацанов травануть задумали! Кто тебя подослал?!

Люба беззвучно шевелила губами. Дальнобойщики втянули головы в плечи и уткнулись в тарелки, показывая, что происходящее их не касается. Сожитель Любы нырнул за холодильник, не смея заступиться за подругу.

— Кто у тебя крыша?!

— Ленька, Пузырь, — заикаясь, выдавила.

— Где он?

— Не-не знаю. Нету его тута...

— Зови его срочно! Или пускай он за твои косяки отвечает, или я знаешь, че с вами сотворю?!

— Ладно тебе, — вновь подал голос Теща. — Она ж не нарочно. Ну, не доглядела...

— Я ее щас на фарш пущу, — кровожадно пообещал Хромой. — Вместе с хахалем. Чую я, он тут крыс разводит, а она из них пельмени мастрячит. Где у тебя крысоловка? — накинулся он на сожителя Любы.

Тот с испугу выронил молоток. Это еще больше распалило Хромого.

— Я в натуре щас сожгу эту тошниловку! — решил он.

Люба охнула и побледнела; ноги у нее подкашивались.

— Дай зажигалку! — потребовал Хромой у Тещи. — И бензин тащи!

— Не дам, — ответил Теща. — По понятиям нельзя двух барыг за одного таракана жечь. Пацаны не поймут. Выбирай кого-то одного: либо ее, либо мужа!

Люба издала сдавленный стон и оперлась на стену.

— Че ты вообще вызверился? — продолжал увещевать Теща. — Если им петуха пустить, менты набегут, облава начнется. Тебе это надо? Давай по-тихому все решим. Получим с них че-нибудь и пусть живут.

— Тащи бензин! — бушевал Хромой. — Я им устрою фейерверк!

Теща встал, с ленцой потянулся и подошел к прилавку.

— Сколько у тебя бабок? — ласково спросил он у Любы.

Та не могла говорить. Дрожащими руками она открыла кассу. Там было несколько мелких купюр и какая-то медь. Теща аккуратно выгреб деньги и подошел к холодильнику. Сожитель Любы кубарем откатился в сторону.

— Придется жратвой добирать, — посетовал Теща, открывая дверцу. — Так, что тут у нас? Аджика.

— Я им щас зад этой аджикой намажу! — пригрозил Хромой.

— Не надо им зад мазать, — снисходительно отозвался Теща. — Сметана. На хрен не нужна, скиснет по дороге. Тесто — тоже без надобности, че с ним делать? Сок яблочный...

— Сок бери! — велел Хромой.

— Сок берем, — покладисто повторил Теща. — Курага...

— Цепляй

— Пироги...

— Пирогов и тут полно. Эти возьмем. — ...икра кабачковая — сгодится. Тут еще слойки какие-то лежат. Надо, нет?

Я посмотрел на Быка, призывая его положить конец этой безобразной сцене. Но он уже и так поднимался, хмурясь и глядя себе под ноги.

— Закругляйся, — кратко велел он Теще. — Ехать пора.

— Один минут, — откликнулся Теща, выгребая содержимое холодильника. — Че развалился? — обратился он к Любиному партнеру, который не смел шевельнуться. — У меня ж не четыре руки. Помогай дотащить.

— Я сказал, закругляйся! — сердито повторил Бык. — И это... капусту ей верни.

Хромой хотел было возразить, но, взглянув в потемневшее лицо Быка, осекся.

— Повезло вам, — с сожалением буркнул он Любе и ее другу. — В другой раз один приеду — не отвертитесь. А икру кабачковую все равно бери, — прибавил он в сторону Тещи, — и сок тоже.

Вечером, одолев больше тысячи километров, мы добрались до Суздаля.

— Куда сворачивать, я уж и не помню, — бормотал Бык, вглядываясь в темную трассу. — Не разберешь тут.

— Если на Москву, то прямо, — ответил я. — Вон указатель.

— Да не в Москву, к отцу Клименту! Надо ж с ним повидаться. Он где-то тут окопался, недалеко. Вознесенка деревня называется. Я у него весной был, умучился искать. Он сперва в монастыре обитал, под Суздалем, как путевый. Мужской монастырь, солидный такой, даже для гостей домишки имеются, без удобств правда. Настоятели там и старцы. И дорога нормальная. С год он там покантовался, а после его каким-то ветром занесло в эту Вознесенку. И он там церковь нашел, старую. Еще до Рождества Христова ее строили, может такое быть, нет?

— Маловероятно, — ответил я, невольно улыбнувшись.

— Ну, я не очень в этом разбираюсь, — признался Бык, не смущаясь, — но церковь очень старинная, сразу видать. Вся разрушенная. Считай, ничего от нее не осталось. И вот он, короче, заходит в эту церковь, смотрит че-почем, и вдруг с потолка здоровенный шматок штукатурки как долбанется! Бах! Два сантиметра левее — и ему бы по тыкве! Повезло. Че ты смеешься, я те его слова передаю. Убить, может, и не убило бы, но дураком на всю жизнь мог остаться. Но самое стремное, что под этой штукатуркой картинка была. Фреска, а на ней Богородица. Видать, раньше, при царе, там все стены были этими фресками разрисованы, а при советской власти их известкой замазали, чтоб люди в Бога не верили. Ну, отец Климент просек поляну, сразу к настоятелю. Дескать, извиняй, папаша, мне знак был. Позвали меня, должен я эту церковь восстановить своими руками. А настоятель ихний, суровый такой дед, — видал я его, — не отпускает. Ты только пришел, а уже наружу просишься, пятое, десятое. Но отец Климент тоже упертый. Взял настоятеля, потом еще какого-то, который у монахов в большом авторитете, и привел их в эту церковь. Те фреску увидели — прибалдели. В натуре знак. Тут уж им деваться некуда, отпустили его, вроде как послух такой ему дали — храм восстанавливать. Так что он теперь в этой церкви, считай, на постоянку зачалился, а в монастырь на службы ходит. — Бык свернул на проселочную дорогу. — Он вообще конкретный пацан, отец Климент. Не любит разводить. У него или так, или так. А чтоб одно из двух — это он не признает. Его Хромой за то боится.

Мы въехали в поселок, состоявший из нескольких старых перекошенных изб, теснившихся по обе стороны от разбитой колеи. Ни асфальта, ни фонарей, ни других признаков цивилизации здесь не наблюдалось. Бык сбросил скорость, но тяжелый «мерседес» все равно то и дело елозил брюхом по земле.

— Как тут жить, ума не приложу! — недоумевал Бык. — В натуре со скуки сдохнешь. Молодежь давно уехала, одни старики остались. Их от электричества уж отключили за неуплату, да отец Климент по времянке их запи-тал прям от проводов. Я его прикалываю: что ж ты, мол, батя, нам трешь, что воровать — грех, а сам государство обуваешь? Тоже мне, монах! А он мне: Бог свет всем дал, значит, свет общаковый, я его людям возвращаю. Местные его слушаются, че скажет, то и делают. Он им и за попа, и за бригадира. Если че не поделят, к нему идут, он им рамс раскидывает. Пацана маленького где-то тут подобрал, бездомного. Больной на голову пацан, ни читать, ни писать, три слова знает, да и тех не разберешь. Отец Климент его, слышь, и кормит, и учит. Только смысл его учить, если пацан все равно ниче не понимает? Лучше б овчарку завел, немецкую. Я ему предлагал щенка привезти... Ты, дура охерелая, куда прешь! — неожиданно крикнул он, прервавшись.

Убаюканный его рассказом, я подскочил.

— Ты это кому?

— Да курицу задавил! — с досадой отозвался Бык. — В натуре хоть глаз выколи, ниче не видно! Колхозаны не следят, вот живность и шастает, где попало. Примета, между прочим, плохая скотину давить.

— Курица — не скотина, — утешил я.

— А кто, человек, что ли?

Бык заметно расстроился. Как все бандиты, он был суеверен.

Миновав поселок, мы приблизились к развалинам стоявшей на отшибе церкви. В промозглых осенних сумерках руины производили унылое впечатление. Ни крестов, ни куполов на храме было, кирпичная кладка снаружи по большей части была разрушена. Просторная территория вокруг церкви была когда-то отгорожена забором, но сохранились лишь каменные ворота. Что касается досок, то их, вероятно, давно растащили на дрова местные жители.

Оставив машины у входа, мы вошли в храм. Внутри было темно, холодно и пусто. Голые стены, как и рассказывал Бык, были замазаны неровным толстым слоем штукатурки. Пол отсутствовал — лишь голая неровная земля, местами в ямах. Крыша кое-где зияла дырами. Место, где раньше располагался алтарь, было отгорожено какой-то древней дырявой ширмой, к которой крепились бумажные иконы. Одна изображала Спасителя, другая — Божью Матерь, третья — двух святых, то ли Бориса и Глеба, то ли Кирилла и Мефодия. Перед иконой Христа на колченогом табурете горела лампадка.