Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов
– Вы Чашешников?
– Я, – изменился в лице поэт.
– Я его забираю, – крикнул уже в дверь дежурному паренёк, подтянул на шее свитер и кивнул побледневшему Чашешникову. – Пожалуйста, со мной в прокуратуру. Если можно, побыстрей, а то холодновато.
И сам затрусил к саду с деревянным зданием в центре. Леонид попробовал пробежаться следом, но получалось с трудом. Дом оказался районной прокуратурой, а спортсмен – следователем Ковшовым, который, усадив его за стол, растолковал, что Дерюшкин болен, прокурор района изъял в милиции уголовное дело и поручил ему закончить следствие. Следователь подпёр подбородок рукой, улыбнулся озадаченному Чашешникову, взял авторучку:
– Будем заниматься. Чаю хотите?
– Чего со мной заниматься? Разбираться надо со всей этой дурацкой историей, – хмуро пробасил поэт. – Я что же, убил кого?
– Согласен, – бодро ответил следователь. – Однако как насчёт чая?
– Не откажусь. Ни свет ни заря разбулгачили, в люльке милицейской по всему городу сюда, за сто верст…
– Во всероссийский розыск вас Дерюшкин объявил, поэтому и строгости такие, – наливая чай, усмехнулся следователь. – Вы с постановлением ознакомились?
– Расписался.
– Не вчитались?
– Да не знал я про алименты, будь они трижды неладны, а знал, выплатил бы давно.
– Выходит, ответственность сознаёте?
– А куда деваться? Гонорары получал, но пацан не мой, хотя усыновил я Сашку, как Груня пожелала.
– А когда расстались, знали, что она на алименты подаёт?
– Ни слова, – горестно покачал головой поэт. – Звал её с собой, отказалась. Мать боялась бросить.
– И извещений судебных не получали?
– Видать, не догоняли они меня. Я же на Енисей укатил.
Дверь приоткрылась, следователя позвали к районному прокурору.
– Познакомьтесь с законом, – положил тот перед Чашешниковым увесистую книжку, на красной обложке которой обжигала надпись: «Уголовный кодекс РСФСР». – Не помешает.
Тягостным становился день. Везли его в милицию, а оказалось, что дело в прокуратуру взяли. Голова раскалывалась от вчерашних застолий и нервных переживаний, а тут следователь «Уголовный кодекс» подсунул вроде невзначай. В прокуратуре ничего случайно не делается, неспроста всё это… Он повертел книжку в руках. А вдруг законопатят в места не столь отдалённые? От сумы да тюрьмы, известная истина, не зарекайся. И что же тогда получается? Поэт Леонид Чашешников окажется презренным крохобором, от сына малолетнего вздумал удрать, лишь бы алиментов не платить!.. Народ позором заклеймит, что врал он кругом, будто за романтикой гонялся, что творческий потенциал отыскивал. Вот тебе и финита ля комедия!..
Чашешников одёрнул руку, заметив, как пальцы невольно застыли на статье под номером сто двадцать два. Приблизил осторожно глаза, поёживаясь, прочитал несколько раз. Не пугал участковый – наказание определялось вплоть до тюрьмы. Жарко стало, дёрнул ворот, а рука нащупала что-то твердое на груди. Леонид засунул её глубже и вытащил злосчастный плод своих последних лет. Это были стишки, оставшийся экземпляр последней книжки. Раздавал вчера на вечере, автографы небрежно ставил, дарственные надписи, а эта как-то завалилась. Вот и за неё пострадать придётся, а гонорар-то получил совсем неказистый, больше израсходовал на банкет. Но это никого не интересует, следователь в подсчётах силён, быстро насчитает, и судья поставит печать. Так, кажется, поётся в блатных песенках. Вот и познакомится он с уголовным фольклором, пополнит кругозор… Не такие сиживали в тюрьмах, чем Лёнька Чашешников лучше?
Совсем плохо стало. «Выпить бы сейчас, – мутило его, – да и забыть всё, как дурной сон».
Возвратился следователь хмурый, даже чем-то встревоженный. «Наверно, – затошнило сильней, – получил от прокурора взбучку. Что хорошего теперь мне ждать? По мою душу вызов был».
– Вот что мы сейчас с вами сделаем, Леонид Никанорович, – следователь протянул ему чистый лист бумаги. – Вы пересядете в другой кабинет и спокойненько напишите объяснения на имя прокурора. Подробно и со всеми деталями.
– Как?.. – не понял поэт.
– Как мне отвечали. Личность вы творческая, вам подсказывать не надо. А чтобы важное не пропустили, я вам вопросики набросаю.
– А прокурор как же? – затревожился поэт.
– А что прокурор?
– Насчёт ареста?
– Вас Альбетов напугал?
– Не то чтобы… – Чашешников заёрзал на стуле, нервный тик дёрнул ему бровь. – Но определённо…
И он поведал всё. Про Грунины глаза, как омут, про костры до утра у реки, про встречи с участковым, горькие расставания, енисейские лесоповалы, даже стихи процитировал, совсем расчувствовавшись. Когда он смолк, следователь отвернулся к окну.
Леониду стало жалко себя: кому изливался?
– Домой позвонить не желаете? – спросил следователь.
– А зачем? У меня там нет никого…
– Ну тогда творите, – следователь протянул ему бумагу и позвал секретаршу: – Полина, проводите товарища!
III
Бобров торопился загрузить Ковшова новым поручением. К обеду обещался прибыть Федонин, которого поджидал Усыкин, поэтому планы изменились.
– А как же поэт-алиментщик? – поинтересовался Данила.
– Потом разберёшься, пусть пока пишет. Ты обязательно дело изучи, проверь, чего там наворотил Дерюшкин, он мастер кнехты наматывать.
– Это как?
– Да у него что ни дело, то снежный ком. Всё преступление века сооружает. Я его одёргивал, однако своё крутит. С поэтом он что-то того… Знаменитость попалась, вот и зажглась звезда.
– Разберёмся, Маркел Тарасович, – кивнул Данила. – Признаков злостного уклонения от алиментов нет. Я ещё запросы проверю, и можно точку ставить.
– Как!.. Как нет признаков?
– Если не доходили до Чашешникова судебные извещения, состав преступления отсутствует… – Данила вскинул глаза на Боброва.
Прокурор хмыкнул и опустил голову – камешек был в его огород: в порыве чувств дал команду Дерюшкину, когда Глафира с повторной жалобой пришла на приём. Брошеная жена Глафира Милёнкина своими причитаниями растопила суровое сердце бывшего моряка. А он не терпел патлатых пиитов. Богема в клешах неглаженых!..
– Не следовало было брать дело из милиции. Во-первых, не наша подследственность, – уже частил Данила, – Готляр, зональный прокурор, узнает, лыко вставит. А во-вторых, Дерюшкин в розыск Чашешникова объявил, приводом, как беглеца, доставили, а тот и не думал скрываться.
– Ну, это ещё проверить надо, – попробовал возразить прокурор.
– Я ему верю. Не тот человек, чтобы лгать.
– Поэт? Стишками тебя обхаживал?
– Читал.
– Пробрало?
– Я не критик, чтобы оценки ставить. Но с возбуждением дела поспешили. А уж задерживать и в дежурке морить совсем ни к чему.
– А что с ним сталось? Ну посидел, на жизнь свою по-иному глянул. Кроме пользы, ничего.
– Вы шутите, Маркел Тарасович?
– А ну тебя… Петушишься по молодости. Вот обобьёшься у нас, осмотришься и по-другому заговоришь. Это тебе не город.
– Насчёт поэта я вам сразу хочу сказать, отпускать его надо и извиниться.
– Ладно, – раздражённо перебил его прокурор. – На то и следователь, чтобы разбираться… Я тебя не за этим пригласил. Одолели нас чёртовы браконьеры! Бьют птицу без меры и спроса. Уже
