Призраки оставляют следы - Вячеслав Павлович Белоусов
– Да… – смутился Дынин. – Но он к тому времени скончался.
– Вскрывал его?
Илья ещё ниже опустил голову.
– Отчего он умер?
– Застрелился из ружья.
– Кто его нашёл?
– Милиция.
Старик закрыл глаза, долго не открывал, из-под век, не переставая, катились слёзы. Илья попробовал вложить ему в рот таблетку валидола, тот не противился, начал пережёвывать её, причмокивая, словно конфетку. Так, в безмолвии, прошло несколько минут.
– Ничего не заметил?
– Что? – встрепенулся Дынин.
– Когда резал, ничего?..
– Заряд дроби разнёс грудь… Талисман у него был на груди… Помяло его.
– Сердечко?
– Серебряное.
– И больше ничего?
– Нет.
– Не мог он застрелиться…
Дынин подавленно молчал. Таблетка или общение подействовали на больного удивительным образом, он оживился, в глазах появились осмысленность, а голос окреп:
– Не верю я, что Васька себя убил. Не мог он этого сделать! При нём бумага важная. Ему жить надо было.
– Ничего при нём не нашли. Там пожар был. Может, он сжёг?
– Нет.
– Чтобы не достались никому.
– Нет! – перекосилось лицо старика от гнева. – Бумагу эту Васька должен был передать…
Он осёкся, губу прикусил.
– Что за бумага?
Топорков помолчал, испытующе глянул на Дынина:
– Вижу, вы с дружком к Ивану близости не имеете?
– Я врач, а Аркадий… – Илья смутился. – У нас друг в прокуратуре работает следователем. Он сюда и послал. Вас разыскивают. Дело расследуется о гибели вашего сына. Поэтому мы здесь.
– Кто его убил? Скажи!
Дынин пожал плечами.
– В бумаге причина, – продолжил старик. – Васька из тюрьмы бежал из-за этого. Я ему рассказал о жизни своей поганой и ещё про одну сволочь. Бумага многим глаза бы открыла. Страшен тот человек, зверь! Имя его боюсь называть. Впутаю и вас. Кончили они Ваську и до вас дотянутся. Зря я всё затеял…
Речь старика утрачивала ясность. Видно было, больших усилий стоило выговаривать слова. Он помолчал, набираясь сил, заговорил обрывками, смысл которых Дынин улавливал с трудом.
– Кто тот человек? – наклонился ближе к нему Илья. – Где он? Кто?
– Нет… Хватит людей губить из-за прошлого. Унесу с собой всю гадость. Успокоится тогда вражина, а я другим жизнь спасу…
– Вы можете помочь следствию… – начал Илья.
– Пустое. Нет мне веры. Подохну скоро. Ты мне пообещай, у меня просьба есть.
– Мы вас в больницу…
– Поздно. Залечили меня здесь.
– Я надеюсь…
– Бесполезно всё. Зверь и под землёй меня достанет. Руки длинные. Пусть уж я один смерть приму.
Похоже, старик начал бредить.
– Пуля у него в сердце была! – вдруг неожиданно для самого себя выкрикнул Илья. – Она талисман пробила и застряла в сердце.
– Пуля! – повторил старик, голова его дёрнулась, он попытался приподняться, но упал на подушку.
– Пуля от нагана.
– Вот и всё… – прошептал старик. – Теперь встало всё на место… как и догадывался я. Был… наган. Как же! Ещё с тех времён. Наградной. В девятнадцатом… ещё на пароходе «Гоголь» безвинных людей он губил без суда и следствия… за то, что вышли хлеба просить, от голода пухли… Выходит, из этого нагана моего Ваську и кончили…
Он надолго замолчал. Глаза его закрылись. Подождав, Илья начал озираться в поисках выхода, но старик очнулся:
– Помнишь про мою просьбу?
– Я вас слушаю, – напрягся Илья.
– В Гиблом месте все лежат. Пострелянные те… В Гиблом месте. Ты найди его. У моря село то. Сделай, что мы с Васькой не успели. Захорони всех по-человечески… Нельзя, чтобы нечисть да собаки над их прахом глумились.
Старик смолк и, как ни бился над ним Илья, больше ничего не услышал. Старик не двигался. Илья вскочил на ноги, заметался по комнате, забарабанил кулаками по стенам:
– Эй! Есть кто! Помогите!
Вбежал Аркадий, за ним карлик, оба охранника и старуха безобразного вида.
– Матрёна! – подтолкнул карлик к больному старуху. – Твоя помощь нужна. Чем ты его в чувство приводила?
– Отходит он, – наклонилась та к телу, коснулась пальцами лица. – Чего уж шуметь зря? Отстрадалась грешная душа.
Топорков приподнял веки, задержал взгляд на Илье, хотел что-то сказать, но из открытого рта хлынула кровь.
Est deus in nobis[15]
Зачем мы люди? Почему?
В. Хлебников
I
Лёнька Чашешников, считавший себя поэтом со стажем, физическим трудом не грешил. Перебивался на жизнь стишками в районных малотиражках, в журнальчиках типа «Сельская новь», где удавалось пристраивать собственные вирши. Но улыбнулся отец местной Эвтерпы[16], похвалил поэта, и хлебнул он бремя славы, издав собственную книгу. Книжкой эту сироту можно назвать с большой натяжкой – совсем малюсенькая, с ладонь величиной, она тянула на брошюру, но название ей Лёнька придумал звонкое, и красовалось оно на обложке с его кудрявой физиономией, эффектно призывая. Наконец-то он мог расслабиться, подвести итог творческим страданиям и поиску, даже расплатиться с долгами, ибо за книжку полагался ещё и гонорар. Приодевшись и подумав, Леонид решил съездить в далёкую и неведомую Игарку – от одного названия экзотического посёлка веяло романтикой и желанием долбить строку. Задрав портки, мчались туда многие, обуреваемые зудом творчества и желанием заработать. Вояж не оправдался. На Енисее он научился пить, душу не укрепил, но стихи привёз, сначала их брали с интересом, но возвращали: лихой отвагой, что царила на лесоповалах, в глубинке ещё не прониклись, опасались редакторы. Поэтому, вывернув карманы, Леонид снова начал обивать пороги меценатов, пока одна из его тетрадок не попала на глаза тому же земляку-патриарху. Он интерес проявил, сгонял в партийные органы, поднял веки вершителям идеологии, и вот она, новая книжица! Название-то какое! «Отчизна, девушка, берёзка»! Всё опять уместилось на крохотной обложке, но какой гонорар!
Жмотом Чашешников не слыл, накрыл «поляну» сотоварищам и собратьям по перу. До утра воздавал каждому, прикоснувшемуся к становлению яркого таланта, а те воздавали ему в тостах и поцелуях. Конечно, до Союза писателей было ещё далековато, но первые шаги сделаны – это признавали все и даже давний соперник прозаик-краевед. Пили и воздавали многим, женщин Леонид, как водится в таких случаях, не пригласил, изменилось бы направление вечера, а с ним и смысл мероприятия. Сам к рюмке почти не притрагивался, старался держаться, помогал тамаде – кудлатому, залихватскому творцу лирического стиха, не признававшего никого, кроме Есенина. Его приходилось сдерживать, расходясь, он норовил помянуть любимца, а принцип его был рисковым: «По полной и не иначе как». Не многие после гранёного стакана оставались в строю, но тамада не сдавал: «За Серёгу только так». Как ни старался Леонид, не уследил, и
