Владимир Югов - Человек в круге
Шугов выбирал самое существенное. Он сразу понял, на каком богатстве сидит бывший тесть. Бесценные документы. Они — для будущего. Не дать потом им подняться! Поставить везде свое, надежное. Когда по его бывшей стране покатались выборы, он через своих людей (подкупы, взятки) не только уничтожил кандидата в депутаты Ковалева (тот шел по спискам!), но и протащил нескольких депутатов, очень нужных ему, в парламент. Теперь он со своими хозяевами вмешивался в законотворчество. Считаясь специалистом по востоку, Шугов был всегда нужен. Его трезвый, практичный ум уберегал этих хозяев от ответной эйфории: все там можно, все изменники, дай только доллар! Нет, — утверждал он, — борьба вся впереди. И он был прав. Нередко они встречали такое сопротивление, противоядие шло на противоядие, что становилось жарко всем: и политикам, и разведчикам, и высшим властям.
Но империя все-таки развалилась на глазах. Все рушилось, все становилось непрочным. Стены, космодромы, ракеты были уже вроде нестрашны. Не верилось, что в этом хаосе могут найтись патриоты, которые пустят этот зажравшийся, торжествующий мир под откос! Страна, которую так превозносил ее лидер Горбачев, — это была уже заштатная колония, где даже депутатские мандаты можно было купить из-за рубежа. Не говоря уже о сырье, стратегических материалах, умах.
Когда Мещерский получил должность, Шугов моментально приладил ее под свое ведомство.
Став одиноким, он несколько раз через подставных лиц передавал (благо, это было теперь намного проще) Елене Мещерской то, что здесь не имело такого значения, — бриллианты, золотые побрякушки. Лена, конечно же, смекнула, кто ей это передает. Она была благодарна за такие щедрые подарки. Но хранила все в тайне. Когда отцу ее предложили сделку люди Шугова, и он пришел к ней с возмущением, она ему холодно сказала:
— Папа, неужели ты не читаешь газет? Сильный тот, кто теперь имеет деньги. Сделай Павлу то, что он просит. Это же, как я поняла, просит он. И это тебе нетрудно вовсе сделать.
— Ты собираешься жить там?
— А почему бы и нет? Я знаю, что у него умерла жена. Сейчас… Пусть-ка попробуют не пустить меня к нему!
— Но Ковалев тебя станет держать на железных цепях.
— Он — козел. И месть моя еще впереди.
Зиновий Борисович встретил меня в следующий раз совсем по-иному важно, уверенно, с долей покровительства. Почему, спросил он сразу же, придерживая то, что принес мне, — я не стал в свое время резидентом советской внешней разведки? Почему не согласился идти в комитет безопасности?
Я удивленно пожал по привычке плечами.
— Зачем? Мне и здесь интересно.
— Глупо! — обиделся Зиновий Борисович. — Да их тьма-тьмущая, кадровых разведчиков, которые работают под прикрытием профессиональных журналистов. Вспомните генерал-майора Калугина. В свою первую длительную командировку он был направлен в Нью-Йорк как корреспондент Комитета по радиовещанию… Без прикрытия разведчик не разведчик. И какие у них возможности!
— Вы хотите подороже продать то, что принесли? Потому так многословны? — Я оборвал Мещерского.
Он пронзил меня уничтожающе своими маленькими бесцветными глазками.
— Возьмите. — И передал пухлый пакет. — Познакомьтесь на досуге.
Странно, однако это был роман «Самоубийство» Марка Алданова, писателя у нас пока не публиковавшегося. Роман я читал. Он печатался в нью-йоркской газете «Новое русское слово». Мне его привозили друзья, часто бывавшие или на спортивных олимпиадах, или ездившие по дипломатическим каналам.
Мещерский приложил к роману неглупые комментарии-обобщения. И, собственно, их я довольно быстро пробежал. О чем и сообщил Мещерскому на второй день.
— Вы так быстро освоили? — удивился он.
— За одну ночь. Интересно.
— Сколько сейчас на ваших?
Я ему сказал, сколько. Мещерский предложил встретиться через час в нашем с ним кафе.
— Так вот в чем идиотизм нашей жизни, нашей действительности, — когда мы встретились, завертел он перед моим носом своими короткими ручками зал был пуст и он говорил громко. — Мы ничего этого не знали, — похлопал по книге и комментариям, которые я возвратил. — Почему вы не пошли на службу в КГБ? Вам не надо было бы унижаться, просить посторонних, которые бы что-то привезли вам.
— Откуда вы знаете, что я кого-то просил?
— Потому что я сам всегда просил, чтобы не отстать.
— В чем не отстать?
— Во всем. Алданов пишет о Ленине первым. Замечательная проницательность, сила воли, но какая нетерпимость! Но ведь эта нетерпимость характерна для революционеров всех эпох. В том числе и эпохи Ковалева! В ней источник их силы, в ней — весь ужас и страх. Вы понимаете это, когда собираете бумажки о Ковалеве? Вы хотите, чтобы он со своим умом разобрался сам в этом?
— Он делал зло, подчиняясь революционной идее?! И это говорите вы?! Говорит человек, который руководил райкомом партии! Зло, подчиненное идее?!
— Ковалев, — важно произнес Мещерский, — понимал, понимает, будет понимать, что в нетерпимости ко всему иному — источник силы ленинизма.
— И эта нетерпимость позволила ему творить самое гадкое даже с вашей дочерью?
— Да! И еще раз — да! Герметизм революционного сознания — это уметь не помнить о жертвах, о крови. Это не жалеть ни близких, ни дальних! Ибо насильственный ввод людей в счастливое будущее надо осуществлять любой ценой. И прощать при этом себе в мелочах. Моя дочь запуталась. И он ее поймал на этом. Для него это мелочи, что он ее шантажировал. Ведь Бухарин тоже имел молодую жену. Он увел ее от отца-революционера. Я думаю, там что-то Бухарин тоже использовал. И это по-революционному правильно! Пусть они будут жертвами!
Я глядел на него с недоумением. Это он говорит серьезно? Но — бред! Страшно!
— Не улыбайтесь, — расстроился Мещерский. — Ковалеву непонятно многое. Но революционная нетерпимость ему помогает в главном.
— А что главное? Главное в конце концов жизнь человека. Но жизнь вашей дочери под хамским контролем Ковалева!
— А зачем вы передергиваете?
— Вы на самом деле не жалеете дочь, которая попала в его цепкие лапы?
— Ну кто бы это говорил, а не вы! Вы же ревнуете мою дочь к нему!
— Я не ревную. Я боюсь за нее.
— Это уж позвольте бояться и заботиться о дочери нам, родителям. Кстати, мы относимся к его нетерпимости спокойно. Мы даже надеемся, что она принесет пользу не только нашей дочери — всему народу.
— Назад к сталинщине? Снова к твердой руке?
— Или снова в хаос?
— Но вы сами боитесь его! И вы хотите, чтобы снова его боялись все? И чтобы он со всеми делал то, что делал?
— Вы вначале докажите, что он делал. Но лучше бы, если вы доказали то, что теперешние делают. Это ближе. И это может хаос остановить.
— Молчать! Не разговаривать в строю! Верной дорогой идем, товарищи!
— Да, абсолютно верно. Без этого мы разрушили страну, уничтожили самое уникальное объединение людей. Шли эти люди и делали!
Мы спорили с ним до хрипоты. И он стоял на своем — этом насильственном вводе людей в счастливое будущее. Но с того дня Мещерский потоком доставлял ко мне материалы. Они были разные. Он оказался умен, изворотлив. Он стал снабжать меня документами, касающимися Ковалева.
Я так и не понял, почему он стал делать это?
Или я задел его дочерью? Он стал осознавать, что уж не так блестяще выглядит Ковалев, когда принуждает ее идти в его дом. Думаю, он знал все.
Я пояснял Мещерскому: меня, прежде всего, интересует внутренний мир таких людей, как Ковалев. Они пытаются изменить этот мир по-своему! Но изменился ли Ковалев сам в чем-то? В лучшую сторону? Мещерский моментально понял, какие документы я хочу иметь, чтобы понять Ковалева. Он стал подсовывать мне выдержки из бумаг, где характеризовался Ковалев-служака, исполнитель. Исполнитель и своей воли (заставить человека делать то, что хочет Ковалев!), и воли свыше. Материалы были, конечно, жидковаты. Мало было на Ковалева очень коротких запоминающихся характеристик. Страдали бывшие и сегодняшние бумаги расплывчатостью. Но везде в документах Ковалев ратовал за революционное преобразование человека, страны, мира. Он, по всем этим бумагам, сопровождавшим его и теперь хранящимся в архивах, умел при этом преобразовании не помнить о жертвах и крови. Ради теории освобождения большинства от гнета! Массы он не делил на полы. Женщины выглядели у него пролетариями. С ними можно делать все во имя чего-то грядущего. Как и со всеми остальными.
Однажды Мещерский не пришел. Я ждал его долго. Я понял — не придет. Стал звонить ему домой. Поскольку звонил беспрерывно, наконец подошли к телефону. Я услышал в трубке плач и причитания. Ровно, однако мертво гудело все в трубке. Мужской голос спросил меня: «Кто звонит?» Я ответил, что звонит знакомый. «Откуда вы звоните?» — спросили меня без особого любопытства. Я? Откуда звоню? Мне ничего не оставалось делать, как быстро положить трубку и попытаться поскорее отойти от этой телефонной будки.
