Владимир Югов - Человек в круге
— Именно.
— Сразу быка за рога?
— А чего нам хитрить друг перед другом? Ты уже давно убедился, что я твоим врагом никогда не был.
— Не будем вдаваться в подробности.
— Нет, тогда не будем говорить!
— Хорошо. Сержанты! Ты участвовал в организации их суда…
— Ну я же тебе тогда, в пьянке, сказал точно: Ковалев! Месть за то, что не пошли и не прирезали Шугова. Идиот, он тогда боялся, что все-таки Мещерская начнет валить на него — это он спровоцировал побег Шугова! И прежде, чем послать того самого кретина, таможенника туда, он же приглашал на это дело сержантов. Чтобы искупить! Бедный умом, он же теоретически знал границу, лишь в академии, в этой комиссии, нюхнул ро-омантику границы.
— Ясно! Но ты не сказал мне главного. Он посадил, но почему он и хлопотал об их освобождении. Освободил не я их, хотя писал во все концы. План новых моих усилий, как мы плохо пишем в газетах, разработал он. Он конкретно расписал, куда и к кому я должен был обратиться.
— Ну многое я не могу тебе сказать — я связан подпиской. И для меня она что-то значит. Но, думаю, так: все-таки все из нас — люди. Или бывают ими когда-то, если напрочь забывают все человеческое. Согласен? Но подумай о другом. Ведь отгадка лежит на поверхности. Почему? Ты сам ему подсказал идею пользы — для него — их освобождения. Они же теперь служат только ему!
— Ладно, ничего не скажешь. И на том спасибо. Сам не досуге докумекаю, откуда неожиданно родилась такая отеческая забота о сержантах. Не додумался же он до того, что я предложил вариант его будущих боевиков? Один ведь только Шаруйко у него из всех сержантов остался на службе.
— Один Шаруйко! Наивный ты. Не доведи тебе господь отведать его боевиков. Особенно, когда они возьмут и станут терзать тебя по знакомству… — Он вдруг нахмурился — вроде сказал лишнего. — Что тебе еще нужно конкретно?
— Архивы КГБ. Этот последний момент с сержантами. Их отпуск на волю. И, главное, как просьба Ковалева в этом выглядит.
— Я уверен, ее там нет. Ковалев не станет светиться… Тонкости тут, откровенно, не вижу!
«Чекист называешься, — хотел сказать я. — Кто же тогда убивает теперь у него, у этого Ковалева? Правда, что же я хочу узнать? Как Ковалев писал, чтобы заполучить боевиков? Или действительно ничего не писал? Хочу другое узнать. Как меня убьют, кто? Но какое это имеет значение — кто? Шаруйко? За предательство? За неповиновение?.. Приказано — убить! И беспрекословно выполнено… Один даже убийца Шаруйко — этого достаточно было, чтобы хлопотать об освобождении всех.»
— Ладно, — сказал Железновский, — идем посидим на улице.
Мы сели с ним, он закурил, поглядел на меня, на папиросу — он всегда курил папиросы — и стал говорить. Он знает, что нынешний председатель парламентской комиссии по передаче и приему архивов КПСС и КГБ СССР, а также его заместитель обратились с письмом к Президенту России. Что сейчас происходит с архивами?
— Если ты живешь не в вакууме, — оглядел меня Железновский и пыхнул в мою сторону струйку дыма, — ты знаешь из печати, телевидения о фактах пропажи — а точнее продажи — документов из этих архивов сволочным зарубежным организациям.
— Следовательно, бывший полковник пограничных войск, ныне крупный разведчик Шугов Павел Афанасьевич… — Я перестал думать о Шаруйко, который будет моим другом, но выполнит приказ. Я уже внимательно слушал Железновского.
— Ты на правильном пути. — Услышал его жугкащий голос. — Контора Шугова закупила уже порядочно документов. Сам он оказался оборотистым малым. К примеру, он с помощью своих агентов, которые разъезжают ныне по бывшему СССР как по собственной стране, нашел в Пятигорске двух старичков, братьев Кабановых. В свое время эти братья обогатили музей местного значения воспоминаниями о том, как убивали царскую семью…
— Погоди, — перебил я Железновского, — что-то я читал в газетах о парламентской комиссии.
— Ты не мог там прочесть о главном. Там сказано, что ни парламентская комиссия, ни Комитет по делам архивов никогда не рассматривали и не давали санкции на сделки подобного рода. — Железновский скривил губы в той своей улыбке, когда презирают все и вся, и добавил: — Они считают, что архивы память народа, бесценное национальное достояние. Они-де не могут быть предметом торга.
— Ты не согласен?
— Согласен. Но как же это случилось? Ты мне можешь, писака, ответить? Санкций на сделки не было, а архивов некоторых тоже не оказалось. И еще… Я хорошо знаю, что в тот день, когда письмо было передано — я имею в виду письмо председателя парламентской комиссии и его заместителя — в руки Президента, эта парламентская комиссия обсуждала проект решения «Об архивах КГБ». Там точно и конкретно определено, что изымается из секретных архивов. Это я для тебя говорю.
— Поздновато же оно разработано.
— Гордишься, что копался в архивах? И кое-что нашел?
— Ты не оговорился… Нашел даже твои записочки. Нашел немало и другого взрывоопасного материала.
— Все станет известно, — пошамкал он губами. — Все. И о нас, например, все будет сказано. Потому что архивные материалы центрального и местных органов безопасности всего-то хранятся со сроком давности пятнадцать лет.
— А почему вам — привилегия? Это максимальный срок для любого министерства и ведомства страны, после чего архивы сдаются на государственное хранение.
— Ты и это знаешь? Тогда чего же придуриваешься?
— Я знаю также и о том, что… В общем знаю об исключениях.
Железновский отвернулся:
— Самое страшное, все, что связано с действующей оперативно-агентурной системой, остается у ведомства лишь тридцать лет.
Я вокруг него забегал:
— Тогда — помоги. Тридцать лет уже прошло с тех пор!
Железновский саркастически ухмыльнулся:
— Иди к Ковалеву. И к Мещерскому.
Я недоуменно уставился на него.
— Чего смотришь, как баран на красные ворота? Ты чего — не знаешь, что и Ковалев, и Мещерский работают ныне и в архивах? Причем не последние у них должности, главные.
Я плюхнулся на скамейку рядом с ним.
— Как же я не знал этого? Ведь работаю с Ковалевым!
— Учись держать язык за зубами. Учись у него этому!
Почти на цыпочках идя сам, Мещерский, на ходу набрасывая на себя летнее пальто («Зябко, зябко!» — зашептал только губами), уводил меня из домашнего кабинета на гремящую машинами, троллейбусами и всякой городской всячиной улицу.
Мы остановились в одном из гадких кафе на Савеловской, заказали костный бульон, и он, не дотронувшись до тарелки, шептал:
— Зачем вы пришли? Что вы хотите мне опять сказать?
— Мне сказал Железновский, что вы работаете теперь в архиве. Помогите мне.
— В чем? Игорь вам не говорил, какие строгие и теперь у нас правила? Что забирается целиком и полностью и, следовательно, хранится прочно?
— Я не знаю — что? Это вы знаете.
— Ну, к примеру, фильтрационно-проверочные дела на граждан, бывших в плену. Забираются все трофейные материалы. Забираются архивно-следственные дела. Как же вы надеетесь со мной работать? Это же вам нужны архивно-следственные дела.
— Но, может, они подпадают под статью жертв политических репрессий? Это же сейчас, по-моему, легко можно объяснить.
— Мне можно объяснить. Эти ваши жертвы политических репрессий бывшие сотрудники органов безопасности. Их личные дела хранятся со сроком тридцать и более лет. Как же я возьму их для вас? Да еще на вынос!
— Зачем мне все это знать? Ведь у меня конкретная просьба.
— Видите, вы какой! Я вам обстановку общую рисую, а вы о частностях.
— Шугову, выходит, давать архивные документы вы не боитесь? А мне, желающему познать истину, отказываете?
Мещерский побледнел:
— Кто вам сказал, что я даю из архива документы Шугову? Кто придумал эту наглую ложь?
— Конечно, не я сам, — спокойно отреагировал я.
— А кто? Скажите мне. Иначе я немедленно уйду.
— Какая разница, кто сказал? Если некоторые документы в распоряжении Шугова, то…
— Сейчас не то время — угрожать мне за то, что я поддерживаю связи со своим бывшим зятем.
— Я вам не угрожаю. Я просто хочу реабилитировать многих людей, которые невинно пострадали после ухода Шугова за границу.
— Если бы вы были объективны!.. Впрочем, если вы настаиваете, я дам первый документ. Если вы что-то поймете, тогда поговорим… Только, только… Скажите откровенно, вы верите в слухи о «зомби»?
Я промолчал. Мещерский долго изучал мое лицо, я был непроницаем. Он отставил свою тарелку и маленькими шажками двинулся из кафе. Так вот почему он не захотел говорить дома, а привел сюда! Он боится Ковалева. Он считает его — «зомби»? На ходу Мещерский бросил мне:
— В четверг, рядом с этим кафе. В восемнадцать ноль-ноль. Значит, вечером.
После него я бросился вновь к Железновскому. Я нашел его слегка выпившим в его холостяцкой квартире. Она у него была двухкомнатная, кто-то здесь, видимо, убирал — в принципе чисто и, как всегда, когда человек холостякует, пьет, пусть и в меру, непременно курит, — с особым духом, затхло-стоящем везде: и на кухне, и тут, где кровать, и там, где письменный стол.
