Владимир Югов - Человек в круге
Я стал ловить такси. Это было не такое и приятное для остановок такси место. Никто не обращал на мою поднятую руку внимания. Вдруг на полной скорости подошла машина. Я увидел Лену и ее расширенно-озабоченные и злые глаза.
— Садись, кретин! — крикнула она.
Я плюхнулся на заднее сидение, она развернула машину и бросилась наутек.
— Куда?! — заорал я. — Гони к «Известиям»!
Мещерская тут же послушала меня, на полном ходу, пугая прохожих, влетела в переулок, развернулась и бросилась к «Известиям».
— Что с отцом? — спросил я, когда, как мне показалось, мы уже были в безопасности.
Лена тихо заплакала.
— Скажи, что с ним?! — настойчиво потребовал я.
— Нас ограбили.
Повернула свое красивое лицо с большими голубыми в эту минуту и очень беспомощными глазами. Губы ее были наспех подкрашены. Я увидел на этих губах два изъяна — то ли от укуса, то ли от лихорадки.
— Кто ограбил?
— Ты действительно кретин! — искренне выругалась Лена. — Если бы я знала!
— Командует парадом Ковалев?
— Ты тише ори! Я не доверяю даже отключенной технике… — И когда мы миновали поворот и уже приближались к газете, где так и работал мой друг никакие перемены не сдвинули его с заместителя редактора — добавила: — Они все умеют, эти «зомби». Подключать, отключать…
— Послушай, — спросил я ее, — неужели бы они днем, при людях, меня кокнули?
Лена вновь подняла свои очаровательные, слегка теперь красные от слез, глаза.
— Если ты не додавишь его, — сказала зловеще, — он съест тебя! И не поперхнется! Ты же знаешь, самое дешевое убийство — тутошнее, рабоче-крестьянское!
11
Я нахожу все-таки документы о Павликове и Смирнове.
Мне помогает бывший майор интендантской службы Соловьев.
Встреча с Кравцовым — верным членом комсомольского бюро.
Дочь Вероники Кругловской, чтицы-декламаторши, готова дать показания.
Железновский отказывается подписать мое письмо.
В который раз Железновский меня отговаривал: зачем мне все это? И уже по-иному говорил о Ковалеве. Не в нем-де вся соль. «Зомби»! — Железновский иронично ухмылялся. Ну считай тогда и меня, и себя, и весь многомиллионный народ «зомбяшками». Мы, согласись, твердо выполняли и выполняем установки сверху. Разве мы не служили? Мы широкой поступью шагали то к социализму, то коммунизму, то, остановившись, пошли к развернутому капитализму. Ковалев шел вместе со всеми. Учти, он шагал к тому же как сотрудник Комитета госбезопасности. Попробуй вильнуть! И вот теперь ты пристаешь к нему… Но зол я на него или не зол, говорил я о нем плохо или не говорил, есть же на земле более значимое на сегодня, чем Ковалев, чем мы с тобой. Есть развал в стране, есть пропасть. Работы — уйма. А тут выворачивай прошлое и занимайся Ковалевым!
— Не надо, выходит? Не тронь?
— Именно — не тронь. Так я решил. Довольно. Мы зашли в критике собственных дел слишком далеко.
— И нам аплодируют враги? — засмеялся я.
Он не обратил на это внимания.
— Погляди, писака, — с болью продолжал, — противозащитная система наша расшатана! Пришел, извини, ссыкун, продал наработки лучших в мире разведчиков! Второй кричит — выгоню из посольств и из своих центральных контор всех разведчиков! Ну выгонит. А дальше?
Я не знал, выходит, Железновского. Как бы я не думал, но со многим, о чем он говорил, нельзя было не согласиться. Да, обрадовались! Нет борьбы сторон! Но наряду с дипломатией и внешней торговлей внешняя разведка выступает непременным звеном, и без этого звена не может полнокровно функционировать государственный механизм и обеспечиваться государственный суверенитет, — говорил Железновский. — Ты смотри, США и Израиль — друзья, стратегические союзники. А шпионят друг за другом! Ты же помнишь, как несколько лет назад был пойман ФБР с поличным завербованный израильтянами сотрудник военно-морской разведки США Джонатан Поллард. Он передавал Тель-Авиву секретный код военно-морских сил США. В прессе — скандал. А в отношениях между Израилем и США — и сдвига нет в отношениях. Все естественно!
— Ты забыл, мы говорим лишь о Ковалеве, — перебил я его. — Не многословь!
— Ты не понял, что хочу сказать? — взял он меня за руку. — Но вы и так вылили много грязи на свою страну, судари и сударыни! И не смейте больше этого делать! Ковалев — разведчик. Он имел дело с внешней разведкой. Ну вылей на него ушат помоев! Вылей! Тебе это ничего не составляет. У тебя документов теперь — куча. Куда пойдут эти документы? Ты подумал?
— Я знаю, на кого ты кивнешь.
— Да, я кивну на бывшего полковника пограничных войск Шугова, ныне матерого разведчика. Ковалев для тебя — «зомби». А Шугов — не «зомби»?
Сотрудник Комитета государственной безопасности Железновский стал пояснять мне: Мещерский выполнил ряд поручений разведчика Шугова. Из архива уплыло несколько сенсационных дел. Шугов их пристроил поначалу в западной печати. Сейчас нечего хранить их под семью замками! Ха-ха! Шугов понимает: свободную печать своей бывшей страны не надо теперь умолять делать перепечатки. Они сделают! То есть вы, писаки, сделаете! А эти, тамошние, еще раз нашими документами оплюют нашу же бывшую страну. «Зомби» Шугов так же беспрекословно выполняет чей-то заказ свыше.
— Это Ковалев на хвост им наступил? И Мещерскому, и Шугову?
— Естественно. Ибо Ковалева вызвали после третьей утечки секретных документов. Ему подсказали, куда уплыли документы. Ну, а как искать и где искать, Ковалев этому давно научился.
— И Ковалев даже не предупредил Лену?
— Ковалев? Но тебя же Мещерский кое-чему наставлял! Истинная революционная нетерпимость — первый шаг к разоблачению и уничтожению врага. Для Ковалева мы все враги. Это ты учти.
— Значит, ты не подпишешь.
— Нет. Я в собственной стране. И был всегда свой. Я не хочу для кого-то быть чужим.
— Ты боишься?
— Как и ты. Жить ведь хочется. Пенсия есть. Вечера свободны. Я не знал этого. Зачем же заострять?
— Трусишка. Пусть он добивает нас, а не мы его!
— Таковы мы с тобой. И таков он на сегодня. Одним проигрывать, другим выигрывать.
— Картежник! Мелкий ты картежник. Опять проигрался? До белья?
— Мы проигрались все. Вчистую. Всей вот этой одной шестой… Какие же мы болваны! Кому мы верим?.. А ведь все это — не публичный дом. Все является, все обязано!
Я почему-то сегодня не обижался на него. Да сегодня он еще и раскис, расплылся. Не хочет подписывать — не надо. Просто подумать теперь — как защититься? Купить пистолет? — хмыкнул я. — И когда нападут, — хоть бы парочку таких, как Ковалев, отправить к праотцам. А потом и самому двинуться в поход, к белым, белым просторам. Жить уже совсем скучно. Неинтересно. Да и боязно.
А что до любви… Тоже — скучно, обманно и хлопотно. Все грозятся. Все охраняют хороших женщин… Вот пошел мир!
Мы сидели и пили у него кофе. Порядочная все же Железновский скотина, если выгораживает Мещерского, Ковалева. «Свои!» Выгораживает. Сам копается в тайнике.
— На, держи, — говорит он. — Вот как все было с Павликовым и Смирновым!
Ковалев! Видите, они умели не помнить о жертвах, о крови, потому не жалели ни близких, ни родных. В них было всегда полное сознание своей правоты! Но есть ли на земле убийства, которые можно оправдать? Есть ли молитвы-идеи для оправдания? Идея оправдания убийств есть всегда ложь. Тот, кто говорит, что пусть не растет трава на могилах врагов, — злой человек, если даже все хором повторяют: пусть не растет трава! Кто были судьи, оправдавшие это «пусть»? Нет достойных судей на земле. Все они такие же смертные, как большинство из нас. Но когда лезут в судьи Ковалевы, когда они находят идею оправдания своих злодеяний, мир корчится в судорогах.
Я внимательно читал дома документы, переданные Железновским. Все было знакомо, знаемо о Смирнове. А Павликова жизнь, старшего лейтенанта Павликова?.. Что же еще можно к ней прилепить? Кусок мрамора? Кусочек золота? Нет ни мрамора, ни золота. Убит… Идут его письма, идет-кричит любовь. Молодые сердца ненасытны. У них вера, что все — справедливо, все так, как надо! У них любовь к вождю больше, чем к самим себе. Вождь сказал, вождь изрек! И на границу пошел Павликов потому, что вождь говорил о бдительности. Вождь постоянно напоминал народу о неустанной бдительности… А какая вера воспитывалась в детях! Вождь — свят. Вождь вне плохого слова…
Я сравнивал новые документы, которые передал мне Железновский, с документами о Шугове. Многое у Шугова, очень в ту пору искреннего человека, было несравнимо с Павликовым. У Павликова была совсем другая жизнь. Ни пятнышка на солнце! И потому страшно, после писем к жене, полных страдания и любви, читать барабанные слова обвинения… И приговор — в пять строчек. За отсутствием бдительности приговорен к расстрелу. Обжалованию не подлежит.
