Подражатель - Дэниел Коул

— Я спустилась вниз, вошла на кухню и никогда не испытывала к себе большего отвращения, чем в тот момент, видя крохотное безобидное животное, прижатое, но все еще корчащееся в муках. Мне просто захотелось отмотать время назад, вылечить его, построить уютный маленький домик в стене, поставить туда маленький фонарик. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что его шуршание было успокаивающим. Оно значило, что я никогда не была по-настоящему одна.

В общем, Роберт явно только ее обнаружил и решил закончить страдания бедняжки, пока я не расстроилась. Я как раз собиралась выскользнуть из комнаты, когда увидела, как он достает нож для сыра из ящика. Такой очень острый, закругленный, с двумя остриями на конце, знаете? И тогда я заметила два других ножа на рабочем столе, оба измазанные кровью. Я охнула, и он повернулся ко мне. Он ничего не сказал… просто стоял с непроницаемым лицом и мертвым взглядом. Я как будто впервые его увидела… Его настоящего.

Знаете, когда ребенок отрывает крылья у стрекозы? Это жестокий акт доминирования, обычно списываемый на «нормальное детское любопытство», оправдываемый неспособностью развивающегося ума понимать последствия, принятием своего места в природе, — сказала она, превратившись из легкомысленной дурочки в образованную выпускницу университета, трансформируясь так же кардинально, как и сам Роберт Коутс при смене своих личин. — Это было похоже… Не то чтобы ему нравилось издеваться над крохотным животным, скорее, ему это было нужно.

У Чеймберса пропал аппетит, и он отложил недоеденный гамбургер обратно на обертку.

— Вы заявляли об этом? — спросила Маршалл.

— Куда? — нетерпеливо спросила Элоиза. — В полицию? И что конкретно я бы им рассказала — про уже умиравшую мышь и странный взгляд? Я не думаю, что они бы послали на это вертолеты.

Маршалл выглядела немного пристыженной.

— У вас была собака? — спросил Чеймберс, когда более насущная проблема пришла ему в голову. Он быстро повернулся к Маршалл: — Куда делась наша собака?

— Она пока что у мамы Винтера.

— А, — облегченно сказал он.

— Она назвала его Берти.

— Берти? Это не Берти, — неодобрительно фыркнул он, прежде чем вернуться к предыдущему вопросу: — Так у вас двоих была собака?

— Нет. А что?

— Ничего.

Элоиза мгновение наблюдала за ним, но затем воспользовалась шансом задать свои вопросы.

— Вы сказали, он… отрезал девушке руки? — прошептала она с уместной встревоженностью.

— Пока она была обездвижена… немного, как та мышь, — ответил Чеймберс с ноткой обвинения в голосе, будто ей стоило заметить признаки.

— Бог мой.

— …А потом он сделал из нее «Венеру Милосскую», — добавил он.

Элоиза даже не дернулась, но ее лицо поблекло, когда снаружи сгустились угрожающие тучи, погружая весь ресторан в полумрак.

— В чем дело? — спросила Маршалл, видя выражение ее лица.

— Просто… Это так похоже на Роберта, — ответила она. — У него есть эта… потребность создавать что-то прекрасное из уродливого. Мне, наверное, это в нем больше всего нравилось, — горько усмехнулась она. — Это же безумие. Я полагаю, это странно, но это был его способ справляться с вещами, которые он не мог принять.

— Например? — подтолкнула ее Маршалл.

— Например, когда в университете случился пожар. Они потеряли половину зданий факультета искусств — все эти годы работы, незаменимые… неповторимые. И знаете, что сделал Роберт? Он провел всю неделю по колено в обломках, воссоздавая, что мог, по памяти — такие невероятные пепельные скульптуры.

— Скульптуры? — спросила Маршалл, переглянувшись со своим коллегой.

Элоиза кивнула, печально улыбаясь воспоминаниям, несмотря на то, что она только что узнала о герое своей истории.

— Это было по-настоящему потрясающе… по-настоящему. О! Или тот раз, когда я сломала руку и мне сказали, что я не смогу рисовать еще несколько месяцев. Я была абсолютно безутешна. Но Роберт… он сидел возле меня почти двое суток, создавая на моем гипсе самые прекрасные рисунки, которые я когда-либо видела, чтобы меня развеселить.

— Что он нарисовал? — спросила Маршалл с интонацией, больше похожей на завистливую подругу, а не полицейскую.

— Нас, — улыбнулась Элоиза с блестящими глазами. — Нас, как Аполлона и Дафну… Что? — спросила она, замечая обеспокоенные лица детективов напротив нее. — …Что?!

— Вам нужно будет поехать с нами.

— Вы не подумали расплескать здесь исскусственную кровь? Чтобы сделать все это еще более кошмарным, — раздраженно спросил Чеймберс у констебля Работяги (никто не знал его настоящего имени), увидев галерею увеличенных фотографий с мест преступлений рядом с величественными произведениями искусства.

Они привезли Элоизу в Скотленд-Ярд для дальнейших расспросов, сделав ужасающую комнату в отделе убийств своим штабом для их растущей команды. Завороженная впечатляющими изображениями, Элоиза прошлась вдоль стены с уликами, пока Чеймберс выгонял своих подчиненных и включал свет.

— Это все дело рук Роберта? — спросила она отрешенно и ошеломленно.

— Да, — кивнув, отозвалась Маршалл уважительным шепотом.

— Они даже по-своему красивые, не так ли? — сказала Элоиза. — Я имею в виду, это, конечно, ужасно. Бедные люди, — быстро добавила она, но не смогла скрыть искру восхищения в своих ореховых глазах.

— Не спешите, — сказала ей Маршалл. — Любая информация, которую вы сможете нам дать, даже пустяковая, может оказаться важной.

— Я правда не знаю, чем могу вам помочь кроме того, что Роберт очевидно воссоздал в них переломные моменты своей жизни… Но я думаю, вы это уже знаете. — В ответ она получила два непонимающих взгляда. — Вы этого не знаете?

— Возможно, вы сможете рассказать подробнее? — предложила Маршалл, решив, что это будет звучать лучше, чем прямое признание, что они понятия не имели.

— Их нашли в этом порядке? — спросила у нее Элоиза.

— Да.

Она вытащила из кармана очки и надела их, анализируя фото вскрытия Генри Джона Долана, будто оценивала картину:

— Роберт всегда чувствовал родство с «Мыслителем», этой одинокой фигурой, сидящей в глубокой задумчивости посреди хаоса, изображенного во «Вратах Ада»: вовлеченной и все же какой-то отделенной, — сказала она. — Существуют разные интерпретации: некоторые считают, что это Данте, раздумывающий о своих девяти кругах Ада, в то время как другие думают, что это…

— Сам Роден, — закончил за нее Чеймберс, желая, чтобы люди вокруг услышали самую культурную вещь, которую ему, вероятно, доведется сказать за всю жизнь.

— Роберт придерживался второй теории, потому что таким он видел себя… интеллектуально… творчески — он воспринимал себя кем-то, не вписывающимся в свое окружение, с потенциалом, подавленным миром, который его не ценил.

— И это вас никак не встревожило? — спросил Чеймберс.

— Самоуверенность и искусство идут рука об руку, — пожала плечами Элоиза. — Раньше он рисовал его постоянно. Как одержимый. Если другие, задумавшись, просто рисуют каракули, он делал потрясающие