Барбара Вайн - Книга Асты
Эти вопросы он мог бы задать и Свонни. Странно, почему он не сделал этого. Свонни не интересовалась историей семьи Вестербю при жизни Mormor, но после смерти Асты, когда дневники попали к ней в руки, намеревалась разгадать тайну своего происхождения. Она отправилась в Данию, встретилась с пастором церкви, где венчались Аста и Расмус, просматривала записи в приходской книге.
Все эти моменты в дневники не попали. Mormor никогда не интересовали предки. Она даже не удосужилась написать на семейных фотографиях имена и даты. Если она и знала, как звали бабушку Расмуса или почему ее родственники разбросаны по Дании и Швеции, то забыла. В своем преклонном возрасте она забыла почти все.
В последние годы жизни Аста жила у Свонни на Виллоу-роуд. Ей было девяносто три, и она сохранила хорошую физическую форму. По-прежнему надевала очки только для чтения, отлично слышала и оставалась такой же подвижной, как и раньше. Но потеряла память.
Часто случается, что очень пожилые люди не могут рассказать о недавних событиях, но прекрасно помнят, что происходило шестьдесят или семьдесят лет назад. Однако с Астой было не так. О прошлом она тоже забывала, либо у нее в голове все перемешалось. Она путала события, соединила историю о приюте с эпизодом об отравлении грибами. В итоге получилось, что в приют ее кузина ездила одна, а вернувшись домой, обнаружила, что муж отравился ядовитыми грибами.
Торбен не раз говорил, что у Асты старческий маразм. Тогда это было не так, но после смерти Торбена Аста начала нести чушь, и почти одну только чушь. Будь она дряхлой, такая перемена воспринималась бы менее болезненно. Но Аста выглядела лет на семьдесят, могла легко пройти милю и без остановок взбиралась по лестнице на свой этаж. Она по-прежнему читала Диккенса, что-то шила и вышивала мелким стежком, а в последнее время на каждом лоскуте, который попадался ей на глаза, стала вышивать монограмму Свонни. Она отрывалась от своего занятия и спускалась вниз только для того, чтобы рассказать какой-нибудь случай из жизни, чаще всего придуманный ею, но в основе которого лежала крупица правды. Например, история о белых медведях, с которой начинается первая запись в первом дневнике, стала в ее рассказе истиной. Она говорила, как однажды в очень холодный зимний день, гуляя с матерью в Остербрёге, она видела, как белый медведь заглядывал в окно булочной.
Странно, последнюю внятную историю, рассказанную Астой, я никогда раньше не слышала. Свонни тоже была там, и, похоже, для нее это тоже оказалось новостью.
В один из моих вечерних визитов — редких с тех пор, как мы стали жить вместе с Дэниэлом Блэйном, — Аста, как обычно, полулежала на софе и читала. Видимо, что-то из прочитанного вызвало воспоминание. Но, возможно, она все выдумала.
Сначала она тихо рассмеялась. Затем подняла голову, сняла очки и сказала:
— У нас была служанка Эмили. Кроме Хансине. Так вот. Она была англичанкой. Очень глупая девочка, но добрая. Ты помнишь Бьёрна, lille Свонни?
Свонни удивилась, но ответила, что, конечно же, помнит.
— Когда мы его кормили, — продолжала Аста, — мы всегда говорили: «Spis dit brod».
— «Ешь свой хлеб», — перевела для меня Свонни, хотя моего датского вполне достаточно, чтобы понять эту фразу.
— Я как-то увидела, как эта глупая девочка кормит Бьёрна, приговаривая при этом «beastly bоу».[22]
Аста захихикала, а Свонни с сомнением улыбнулась. Я подумала, что в датском «spis dit brod» можно весьма приблизительно услышать английское «beastly boy», но только богу известно, не взяла ли Эмили образцом для подражания произношение Morfar? Аста погрузилась в воспоминания о детстве, а я поехала домой к Дэниэлу. Его там не оказалось — теперь я думаю, он встречался где-нибудь с Кэри, — а вскоре вообще бросил меня и ушел к ней.
Я говорила, что не хочу об этом вспоминать. Но это трудно сделать, если самой приходится рассказывать, а случившееся затрагивает тебя. Достаточно сказать, что Дэниэл — единственный мужчина, с которым я действительно жила вместе. Это совсем не то, что провести с кем-нибудь выходные или ночь. И Аста, пока не впала в маразм, воспринимала мои действия вполне нормально, в то время как Свонни их не одобряла. Она считала, что я «должна узаконить свои отношения с Дэниэлом», то есть выйти за него замуж. И я хотела того же. Но Кэри, задумав отбить его у меня, действовала планомерно, обдуманно, безжалостно, не выбирая средств. А когда женщина, к тому же привлекательная, поступает так, она обычно добивается своего.
Конечно, я должна была об этом узнать. Неправда, что нельзя убежать от боли и обиды. Три тысячи миль между тобой и потерянной любовью смягчают удар, и боль постепенно остается в прошлом. Американская романистка просила меня провести исследование событий, происходивших в Сайренсестере в девятнадцатом веке. Почти не сомневаясь в отказе, она все-таки предложила на несколько месяцев приехать к ней, чтобы обсудить результаты моих поисков и поговорить о викторианском Глостершире. И просила помочь разобраться с историческим приключенческим романом, который она пишет. И была потрясена, когда я согласилась.
Вот почему я находилась в Массачусетсе, когда умерла Аста.
Я знала, как и любой человек, что никто не вечен и жизнь Асты подходит к концу. Я также знала, насколько несчастна была Свонни. Какой одинокой она чувствовала себя, какое отчаяние охватывало ее из-за поведения матери. Все это сквозило в многочисленных письмах, которые она писала мне. Ей очень хотелось, чтобы я вернулась домой. Скорее всего, она не подозревала о моих переживаниях или даже думала, что, раз мы с Дэниэлом так и не поженились, мои чувства к нему не были глубокими. Многие женщины ее поколения решили бы именно так. Но мне просто невыносимо было находиться в одной стране, на одном острове с Дэниэлом и Кэри. Не то чтобы я боялась случайной встречи, скорее дело в том, что в любом месте Британии меня не покидало бы ощущение их присутствия, а на другом берегу Атлантики ничего подобного я не испытывала.
Свонни написала, что Асту положили в больницу, но доктор уверяет, «что это не удар, а скорее приступ». Возможно, мне следовало вернуться домой. Но я малодушно убедила себя, что Аста всего лишь моя бабушка, что она уже очень старая, что у нее есть и другие внуки и правнуки. Впрочем, я понимала, что во мне нуждалась вовсе не Аста, я была необходима Свонни. Но, как выяснилось в дальнейшем, для Свонни оказалось лучше, что я не приехала.
Самым печальным было письмо, в котором она написала, что никогда не узнает правду, на ее вопрос не будет ответа. Она задала его в последний раз за несколько дней до «приступа» Асты, когда вечером они вместе сидели в гостиной. Занавески были задернуты, за блестящей латунной решеткой камина горело яркое газовое пламя. Весь день Аста выглядела так, словно в голове у нее прояснилось.
Она устроилась на софе, придвинутой к камину. На низком столике покоилось вышивание, раскрытый «Мартин Чеззлвит» Диккенса лежал корешком вверх на диванной подушке, на нем — очки для чтения. Свонни писала, что в золотистом свете огня седые волосы Асты казались белокурыми, и если посмотреть на нее прищурившись, можно вообразить, что на софе уютно расположилась на отдых молодая женщина. И Свонни, которая писала более выразительно и непоследовательно, чем говорила, спросила, читала ли я рассказ Эдгара По о близоруком молодом человеке. Будучи слишком тщеславным, чтобы носить очки, он ухаживает и едва не женится на веселой, ярко одетой пожилой даме, которую принимает за девушку, а на самом деле — это его собственная прапрабабушка. Свонни добавила, что раньше не верила в подобное, но сейчас верит.
Поддавшись порыву, словно впервые она спросила:
— Кто я, moder? Откуда вы меня взяли?
Аста посмотрела на нее. Такого нежного и любящего, но в то же время непонимающего взгляда Свонни прежде никогда у нее не видела.
— Ты моя, lille Свонни, и только моя. Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе, откуда у матерей берутся дети? Разве ты не знаешь?
Она говорила со Свонни как с ребенком или учеником, которого учитель забыл включить в группу по сексуальному образованию. Глаза Асты закрылись, и она заснула, как случалось теперь всегда по вечерам, когда она откладывала книгу и снимала очки.
Свонни позвонила и сообщила мне о смерти Асты. Я не предложила приехать к ней, и когда она убедилась, что я не собираюсь этого делать, то сама попросила не приезжать — в этом не было необходимости. Асте было девяносто три года, и ни для кого ее смерть не стала неожиданностью. Но все же, как любая смерть, она потрясла.
Через неделю от Свонни пришло письмо.
Moder написала в завещании, чтобы я не устраивала похороны. Раз или два она говорила об этом, но я не слишком верила в серьезность ее слов. Я полагала, что у каждого должны быть похороны, но, оказывается, это не так. Можно просто сообщить в похоронное бюро о желании кремировать покойного. Что я и сделала, правда с опаской. Но там никто не удивился, никому это не показалось необычным.
