Укротить дьявола - Софи Баунт
– Мм… о чем думаешь? – подшучиваю я.
– Он во мне поместится?
– Определенно, – выговариваю предельно серьезным тоном.
Насколько это вообще возможно, когда ладонь сексуальной девушки сжимает твой боевой ствол – уже до того твердый, что не только кровь, но и мозги спустились по венам к паху.
Охренеть.
Меня лихорадит от наслаждения.
Ева хмурится.
– А мне можно? – спрашиваю, игриво прикусывая мочку ее уха.
– Предпочитаешь делать это сам? – острит Ева.
Ее мягкий смех щекочет меня, и вибрация волной проходит по всему телу. Ева продолжает ласкать меня. И при этом она проводит языком по ямке у моего горла. Я весь изгибаюсь. Издаю рычащий стон.
Твою мать, как же хочется оказаться в ней! Такой сладкой, нежной, мягкой, словно тающий шоколад, растекающийся почему-то именно в моих руках. Моих! Дьявол. На каком кругу сонного царства я заблудился? И как остаться здесь навсегда?
– Ты знаешь, что я о твоем удовольствии, – мурлычу я и сжимаю пальцы на манящих упругих ягодицах. Моя рука скользит между ног девушки, но вмиг Ева вцепляется в ладонь, и я возвращаю пальцы на тонкую талию. – Понял, принял. Мое тело в твоем распоряжении. Изучай, Змейка.
– Думаешь, поможет?
– Ну, хуже точно не сделает. Скажи… – Я подпираю голову кулаком и заправляю золотистую прядь Евы за ухо. – Что ты чувствуешь, когда я… эм…
– Пытаешься трахнуть меня? – невинно хлопает ресницами.
– Боже, выкинь это слово из лексикона, – завываю я, – не превращай прекрасные вещи во что-то механическое и пошлое, умоляю.
Она прекращает меня пытать, кладет ладони на мою грудь.
– Так ты рома-а-антик, – заигрывает она. – Хорошо… когда пытаешься засунуть в меня член.
Я кривлю губы, но сдаюсь:
– Ладно, что ты чувствуешь в такие моменты? Какие мысли в голове?
Милая улыбка Евы гаснет.
– Желание… убежать, – выдыхает она.
– Ты не спала с мужчинами, а… мм, сама с собой?
Она по-девичьи краснеет и кивает.
– Тогда можно еще один нескромный вопрос?
– Мы тут голые лежим, – напоминает она, возобновляя игру с моим причинным местом. – Какая, к черту, скромность?
– Кого или что ты представляешь, когда делаешь это сама?
Она еще пуще краснеет и молчит, возвращает руки на мою грудь. Мне же ох как хочется положить ее пальчики обратно и показать, с какой скоростью я люблю.
Так.
Я обещал себе думать о ее удовольствии, а не о своем.
– Имена не нужны, – подбадриваю я, – просто хочу понять, как мне себя вести, чтобы ты расслабилась.
– Я… представлять могу что угодно, это… не в образах проблема, они…
– Они тебе не навредят, – подхватываю я со вздохом. – Ты боишься людей и не доверяешь никому, кроме себя самой. Тогда почему я? Я последний, кому ты можешь доверять.
– Не знаю.
Я притягиваю ее и долго целую в щеку.
– Змейка, – тихо выговариваю, – насколько отчетливо ты помнишь тот день? Когда тот парень…
– Во всех деталях, – перебивает она.
Я закрываю глаза, чувствуя себя так, словно меня расчленили и скормили собакам, а Ева продолжает:
– Он делал все, что хотел. Ему было плевать. Я… помню, как умоляла его отпустить меня, помню, что чувствовала, помню, что он говорил и каждую секунду, которую он… – Ева замолкает, заметив, что меня трясет. – Это в прошлом. Я очень хочу жить дальше.
Мне приходится приложить огромные усилия, чтобы скрыть эмоции и проклятый голос: «Это твоя вина». Я не ожидал такой откровенности. И мне больно видеть, как она страдает, ведь я успел привыкнуть к ее сарказму и самоуверенности, мне становилось легче, видя, что она может радоваться жизни, а теперь… я вновь ощущаю, насколько отвратителен.
– Не понимаю, почему твоя память не блокирует эти воспоминания, – нервно выговариваю я. – Так не должно быть. Это… ужасно.
И на руку «Затмению». Все я понимаю. Вот что они сделали. Заставили Еву зациклиться на той боли, которая в ней живет, и годами подпитывают эту травму, превращая Еву в заводную игрушку.
– Ты расстроен, – грустит она. – Давай говорить о чем-нибудь хорошем?
– Конечно.
– Приятно вот так лежать. – Ева прижимается щекой к моей груди, и от удовольствия хочется мурчать. – Ты очень горячий.
Моя маленькая кошечка.
Дьявол.
Не моя.
Она не твоя, дебил!
– Повторяй это чаще, – подмигиваю я и провожу носом у ее виска. – Ой, у тебя родимое пятно на плече, – заглядываю под белый халат, – в форме сердечка.
Она фыркает.
– Из-за него я не ношу майки. Давно хочу сделать на его месте татуировку.
– Не надо татуировок, – я целую родимое пятно, – оно прекрасно. Очень красивой формы. Ты безупречна.
– До того безупречна, что ты сделал алтарь в мою честь? – хохочет она, указывая пальцем на доску у стены.
Ее потрясающий смех надрывает мне душу.
– Это доска улик, – улыбаюсь я. – Ты долго водила меня за нос и…
Мы вдруг слышим звон стекла в гостиной. Я подскакиваю, приказывая Еве оставаться в спальне, хоть она и сопротивляется. Быстро натягиваю штаны из шкафа, хватаю пистолет из потайного ящика и выкатываюсь в гостиную. Никого. В соседней комнате хрустят осколки. Ошибочка. Кто-то есть. Подкравшись к двери на кухню, заглядываю в комнату и вмиг громко рявкаю:
– Какого хрена?!
– Я тебе семь раз звонил, – стонет Кальвадос, отряхиваясь от стекла, – и стучал три часа! Я думал, что ты сдох!
– А если меня просто нет дома, идиот?
– У меня есть доступ к твоим камерам во дворе, – бурчит друг, – я видел, как ты заходил. И черт, брат, я по делу. Твоя красотка невиновна, – объявляет он, и у меня едва сердце не останавливается. – Новое убийство. Она у тебя, так что не могла его совершить. Но напоминаю: да, да, придурок, ты в розовых очках, напоминаю, что она все же киллер гребаного тайного общества, а ты до сих пор ее у себя содержишь. Че молчишь? А сказать тебе нечего! Ты выяснил главное. Новые убийства не ее рук дела. Теперь можешь отдать ее властям. И клянусь, Вить, я сам ее сдам ради твоей безопасности. Мои мозги пока что на месте. Давай включай и свои, ты…
Я хватаю его за плечи и толкаю обратно к окну, выкидывая из дома тем же путем, каким он забрался.
– А как же южное гостеприимство? – завывает он, когда я захлопываю железные ставни.
Единственное окно в доме без решеток, и этот придурок его разбил.
Однако Кальвадос прав. Ева убила десятки человек. Она опасна. И нестабильна. Но я не могу ее сдать. Просто не могу. И здесь ей оставаться нельзя, ибо я чересчур ею увлекся. Господи, я едва не переспал с ней… я… захотел, чтобы она полюбила меня, забыл обо всем на свете, – и она откликнулась. Она тоже этого захотела!
Кошмар.
Что я натворил?
Стукнув себя по лбу, я возвращаюсь в спальню и поражаюсь, каким испуганным взглядом Ева смотрит на кровавое полотенце, которым я обматывал раненую руку, а потом забыл на столе.
У меня возникает странная мысль.
И эта мысль ломает все, что я знаю о Еве, о том, как она издевалась над людьми: да я больше и не могу в это поверить, она не способна пытать человека, она…
«Ева боится крови», – подсказывают голоса.
Теперь я в этом уверен.
Может, она и убивала тех людей, но… издеваться над ними не могла.
Гомон из разных голосов наполняет голову, пока я раздумываю, как поступить. Во мне таблетки. Я специально начал их пить, когда появилась Ева, чтобы не было приступов, но сильные эмоции приоткрывают дверь болезни. Когда Ева попросила о помощи, стержень реальности, за который я держусь, разломался. По стенам уже поползли тени. С каждой секундой, пока я расшатываю себе нервы, принимая решение, меня глубже засасывает в иллюзии.
«Где отражение, Виктор?»
«Пустой воздушный шар – с виду крепкий и яркий, как погремушка».
«Ева, Ева, малышка Ева…»
Я вдруг вижу кладбище, где я сидел пятнадцать лет назад и рыдал над могилой Евы, а затем что-то звенит, и мои руки сковывают тяжелые цепи с именами членов ее семьи на железных кольцах.
Мозг обволакивает едкий дым, и голова превращается в адскую тюрьму. Дьявол, терзающий пытками мою душу – я сам.
Уже давным-давно.
Мой сломленный рассудок… меня затягивает во мрак, где существует всего два образа: я и Ева, разбитая и уничтоженная моими гребаными
