Эд Макбейн - Дело принципа

– Привет, пап, – сказала она.

– Здравствуй, Дженни.

– Как ты себя чувствуешь?

– Немножко лучше.

Он пробыл в больнице вот уже три дня, но Дженни пришла навестить его только теперь. Хэнк сидел на постели весь в бинтах и, глядя на блики солнечного света, игравшие на волосах дочери, благодарил Бога за то, что боль наконец-то отступила. Теперь его единственной болью были воспоминания о том, что случилось с ним.

Вскоре после полуночи полицейские обнаружили его лежащим в луже крови на дорожке парка, а позднее врачи сказали ему, что он находился в глубоком шоке. В больнице ему перевязали раны и накачали болеутоляющими лекарствами; и вот теперь, три дня спустя, физическая боль отступила. Но осталась другая боль, вызванная недоумением, неспособностью понять, кому и зачем понадобилось это жестокое и бессмысленное нападение.

– Пап, а почему они тебя избили? – спросила Дженни.

– Не знаю, – ответил он.

– Это все из-за дела Морреса, да?

– Да. Полагаю, и из-за него тоже.

– Ты сделал что-нибудь не так?

– Не так? Я бы не сказал… А с чего ты взяла? Дженни пожала плечами.

– В чем дело, Дженни?

– Ни в чем. Просто… соседские дети стали как-то странно относиться ко мне, как будто я заразная или прокаженная. Вот я и подумала… это… что, может быть, ты сделал что-нибудь не так.

– Нет, Дженни, ничего такого не было.

– Ладно, – вздохнула она и, немного помолчав, добавила:

– Мама пошла повидать того мальчика. Полиция его все-таки задержала.

– Какого еще мальчика?

– Ну того, что написал тебе письмо с угрозами. Про Громовержцев. Ну, ты его знаешь.

– Да?

– Они задержали того парня. Хотя, наверное, если бы тебя не избили, то эти тупые полицейские до сих пор сидели бы и чесали бы свои репы.

– Дженни, воспитанные девочки не должны говорить такие слова…

– Ну, в общем, пап, его поймали. Он калека.

– Калека?

– Ну да. Хромой. Жертва полиомиелита. В газете напечатали его фотографию. Он выглядит там таким жалким…

– Правда?

– Да. Когда я увидела фотографию, то вдруг подумала, а каково это, быть калекой и… и жить в Гарлеме. Понимаешь, что я имею в виду?

– Ну, в общем, догадываюсь.

– Мама ходила его проведать. Полицейские ей разрешили. Она спросила, на самом ли деле он собирался убить тебя.

– И что он ответил?

– А он сказал: «Конечно, мать вашу! А то зачем бы я стал посылать то письмо?»

– Дженни, ну что за выражения!..

– Я просто передаю тебе его слова. – Она немного помолчала. – Но его не было среди тех, кто тебя избил. Он даже не член шайки Громовержцев, и на тот вечер, когда на тебя напали, у него есть алиби. Перед тем, как прийти сюда, я успела поговорить с мамой по телефону, и она сказала, что его отпустят, как только будет внесен залог.

– И сколько?

– Две тысячи долларов. Пап, тебе это, наверное, покажется странным…

– Что, Дженни?

– Вот если бы у меня были две тысячи долларов, то я сама пошла бы туда и внесла бы за него залог. Потому что, знаешь, он выглядел таким расстроенным. Мне его стало жалко. – Она снова помолчала. – Пап, разве так бывает?

– Иногда бывает, – подтвердил он. Дженни кивнула:

– А скоро тебя отсюда выпишут?

– Через неделю, – ответил Хэнк. – Может быть, продержут чуть дольше.

– Тебя сильно избили, да?

– Да.

– И каково это? То есть я хочу сказать, каково это, когда тебя бьют?

– Удовольствие ниже среднего, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Пап, а вдруг… вдруг это дело опять кого-нибудь не устроит, и что тогда? Тебя снова могут избить?

– Полагаю, такая вероятность существует.

– Тебе страшно?

Хэнк встретился с дочерью глазами. Он видел, что она ждет от него честного ответа, но тем не менее солгал.

– Нет, мне не страшно, – ответил он и тут же понял, что совершил большую ошибку, сказав дочери не правду. Дженни отвернулась от него.

– Ну ладно, – проговорила она. – Мне, пожалуй, пора. Мама просила передать, что она зайдет к тебе вечерком.

– Дженни, а ты ко мне еще придешь? – спросил он.

– А ты хочешь, чтобы я пришла? – переспросила она, и их взгляды снова встретились.

– Очень хочу.

– Я постараюсь, – пообещала она.

– Может быть… возможно, тогда мы сможем поговорить.

– Ага, может быть.

– Ну, то есть поговорить наедине, чтобы ни медсестры и вообще никто не мешал.

– Да. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Так, Как мы разговаривали, когда я была совсем маленькой.

– Да.

– Может быть, – снова повторила она. – Но тогда это будет не раньше, чем через неделю. Мама отправляет меня в Рокэвей, в гости к Андерсонам.

– Вот как? И когда вы приняли такое решение?

– Вчера вечером.

– И как долго ты собираешься у них гостить?

– Неделю. – Дженни замялась. – Знаешь, мне кажется, мама боится, что если я останусь в городе, то со мной тоже может что-нибудь случиться.

– Ясно, – вздохнул Хэнк.

– А ты что, тоже считаешь, что со мной может что-то произойти?

– Не знаю.

– Ну ладно… – Дженни передернула плечами. – Пап, мне пора. – Она наклонилась и торопливо чмокнула его в щеку. – Выздоравливай.

Она направилась к выходу, и он смотрел, как за ней бесшумно закрылась дверь палаты.

Несмотря на ежедневные визиты Кэрин, следующая неделя тянулась очень медленно. За долгие часы, проведенные в одиночестве, он то и дело мысленно возвращался к нападению в парке, размышляя о том, сможет ли он когда-нибудь забыть тот вечер и то, с каким молчаливым остервенением били его совершенно незнакомые подростки. Однако вынести кое-какой урок из случившегося ему все-таки удалось. Начать хотя бы с того, что теперь он знал, что избиваемый перестает быть человеком, превращаясь в одну сплошную открытую, саднящую рану. Человек бессилен против банды, приговорившей его к беспощадной, жестокой экзекуции. Банда была и строгим судьей, хладнокровным судом и бесчувственным палачом. И именно эта бесчувственность привносила в сам факт избиения еще более жуткий смысл. Ибо избитый человек уже никогда не сможет забыть той боли, унижения и беспомощного отчаяния, которые ему довелось пережить.

И все же вражда между уличными бандами Гарлема велась на, так сказать, постоянной основе. Однако, по логике вещей, разве каждая такая стычка не имела две стороны, два исхода – победу и поражение? И разве каждому участнику такой банды не приходилось время от времени испытывать боль и горечь от поражения в очередной драке? Именно в драке стенка на стенку, а не когда всем гуртом наваливаются на одного. И все же разве им не бывает страшно? Неужели они не боятся направленных на них пистолетов, ножей, «розочек» из разбитых бутылок и шипованных цепей? Разве возможно когда-нибудь смириться с мыслью о том, что если ты упадешь, то тебя наверняка постараются втоптать в асфальт? Неужели все они как на подбор были бесстрашными героями, отважными воинами, парнями со стальными нервами?

Нет, конечно.

И им тоже было страшно. Он знал, что им было страшно. И тем не менее они дрались. Но почему?

Во имя чего?

Ответа Хэнк не знал. Этот вопрос мучил его всю неделю. И даже в день накануне выписки он все время отдавался эхом в его сознании. Ему казалось, что этот последний день в больнице будет тянуться бесконечно и что он, наверное, уже так никогда и не выйдет за пределы этой чистенькой и насквозь стерильной палаты. Поэтому был несказанно обрадован, когда примерно в два часа дня его невеселое уединение было нарушено одной из медсестер, добродушной женщиной лет пятидесяти.

– Мистер Белл, вы не будете возражать против непродолжительной беседы? – спросила она.

– Всегда готов, – отозвался он. – Ну, так о чем мы с вами будем беседовать?

– Нет, не со мной, – смутилась она. – К вам посетитель.

– Вот как? Кто же?

– Некто по имени Джон Дипаче.

– И он хочет поговорить со мной?

– Да.

– Вы пропустите его сюда, правда?

– При условии, что вы не будете волноваться, – ответила сестра.

– Милочка моя, – усмехнулся он, – завтра меня выпишут отсюда, и просто ума не приложу, как вы сможете такое пережить. Вокруг кого станете суетиться?

Она улыбнулась.

– Нам будет вас очень не хватать. Вы самый несносный пациент изо всех, когда-либо попадавших на наш этаж. Похоже, тот инцидент вас так ничему и не научил.

– Он научил меня получать удовольствие от спиртовых растираний, – ответил Хэнк и похотливо подмигнул.

– Нет, вы просто невозможны! Сейчас пришлю к вам мистера Дипаче.

Снова оставшись в одиночестве, он поправил подушки и принялся ждать появления Дипаче, испытывая при этом довольно странное чувство. Сейчас ему предстояло встретиться с человеком, который много лет назад отбил у него Мэри, когда та так много значила для него; и вот теперь он не испытывал по отношению к нему ни зависти, ни вражды, а лишь жгучее любопытство, которое, однако, не имело к самой Мэри никакого отношения. Хэнк с удивлением понял вдруг, что ему не хочется встречаться с мужем Мэри Дипаче: этот человек интересовал его лишь в качестве отца Дэнни Дипаче.