Александра Маринина - Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток
Марик на протяжении всего разговора сидел молча, ни единым словом не давая понять, чью сторону принимает в этом споре. Справедливости ради надо заметить, что и Бэллочка своего мнения не высказывала. Получалось, что спорили только Наташа с Вадимом, а точка зрения соседки в расчет не принималась.
— Видите ли, Вадим, я не считаю возможным навязывать вам свое мнение, потому что я через два дня уеду, а вам оставаться и жить. Поэтому имеет смысл обсуждать только ваши аргументы, а никак не мои.
Ну что ж, вполне обтекаемо. Ни да — ни нет. Точка зрения Марика и без слов понятна, он боится оставлять мать без ухода и помощи и, конечно, хотел бы, чтобы все оставалось как есть. Но ему, давно живущему по западным стандартам, в то же время совершенно очевидно, что две комнаты для четверых — слишком мало и неудобно. Похоже, Вадим это понимал, потому что резко поднялся с дивана и сделал шаг к двери.
— Я предлагаю разойтись и как следует подумать. Бэлла Львовна, как вы договорились с риэлторами?
— Они придут через пару дней, чтобы узнать о нашем решении.
— Вот и хорошо, значит, время для обсуждения еще есть. Спокойной ночи.
Наташа молча ужинала, Вадим, отвернувшись, смотрел телевизор. И только когда начали стелить постель, снова вернулся к проблеме переезда:
— Я тебя не понимаю, Наташа. Неужели тебе не надоело жить в этой коммуне, всех кормить, всех одевать и обстирывать? Ты что, нанималась в домработницы к этим двум нахлебницам? Одна — молодая свистушка, тарелку за собой не вымоет, другая — слабеющая старуха, которая и делала бы все, что нужно, да уже не всегда может. Объясни мне, почему ты против того, чтобы жить в отдельной квартире, где будет только наша с тобой семья, понимаешь, наша!
Наташа плотнее запахнула халат и присела на краешек дивана. Ну как ему объяснить, если он сам не понимает!
— Вадик, миленький, Бэллочка уже много лет является членом нашей семьи, неужели ты этого не видишь? Да, я понимаю, ты двенадцать лет жил отдельно от нас и многое не знал или не видел… Но теперь-то ты здесь, уже почти два года мы живем вместе, и ты до сих пор не понял, что я не могу оставить ее. Ну не могу я! — почти выкрикнула Наташа. — Можешь ты это понять? Я многим ей обязана, ей и Марку, только благодаря им я стала тем, чем стала. И когда Марк уезжал в Израиль, он взял с меня слово, что я не брошу его мать, не оставлю ее без заботы и опеки. А она с каждым годом нуждается в этой заботе все больше и больше, она ведь не молодеет, Вадичек, миленький, ты сам видишь, у нее и зрение падает, и сама она слабеет, и болеет все чаще и чаще. Когда моя мама уехала с Люсей, Бэллочка заменила нашим сыновьям бабушку. Как же я могу уехать от нее? Я люблю ее, я к ней привыкла. И к квартире нашей я привыкла, я прожила в ней всю жизнь. А ты хочешь все это сломать?
— Я хочу иметь свой дом и быть в нем хозяином, — горячо возразил Вадим. — Неужели тебе это не понятно? В конце концов, меня с Бэллой Львовной ничего не связывает, для меня она — совершенно чужой человек, к тому же не особенно опрятный. Почему я должен терпеть ее присутствие рядом с собой? Почему мы вчетвером должны ютиться в двух комнатах, если можем жить более комфортно?
— Ты не должен так говорить…
— Нет, именно так я и должен говорить. А тебе пора сделать выбор между твоей соседкой и твоим мужем.
Он взял чашку, из которой пил чай, сидя перед телевизором, и вышел на кухню. Наташа сидела на диване, не в силах пошевелиться. Вот так, выбор между соседкой и мужем. Ну зачем он так сказал? Зачем ставит ей ультиматум? Ведь делать выбор между двумя людьми, каждый из которых дорог и любим, невозможно. Остаться доброй и порядочной и выбрать Бэллу? Или остаться преданной женой и сделать выбор в пользу мужа? В первом случае есть риск, что Вадим с этим не смирится, отношения испортятся, может быть, даже до разрыва дойдет. Разрушится семья, сыновья останутся без отца. Если сделать так, как хочет Вадим, то семья, безусловно, сохранится, но с Бэллой Львовной без постоянной помощи и присмотра может случиться все, что угодно, и она не проживет столько, сколько могла бы прожить, будь Наташа всегда рядом с ней. Да и сама Наташа измучается, разрываясь между двумя домами. Она попыталась представить себе эту новую квартиру и невольно скривилась. В ее воображении возникла картина чего-то стерильно-белого, безжизненного, бездушного. А здесь, в этой коммуналке, все имеет свой цвет, комната Бэллочки — синяя, комната мальчиков — охряная, теплая, похожая на расписной глиняный кувшин, Иринкина обитель больше похожа на старое гобеленовое полотно, с одной стороны — по-молодежному нарядная, с другой — словно покрытая пылью разрухи и дряхления. А в ее с Вадимом комнату только что вернулся красный цвет взаимного недовольства и раздражения, которого здесь давно уже не было, с тех пор, как заболел и попал в больницу Наташин отец. В этой квартире все наполнено цветом и жизнью, воспоминаниями и эмоциями. Может быть, поговорить с Иркой? Если она переедет к мужу, комната не будет ей нужна, и Наташа вполне может ее занять. Случись что и Ира захочет вернуться — комнату всегда можно освободить за несколько часов. Остается проблема Бэллочки. Вадим не хочет с ней жить, не хочет терпеть плохо вымытую ею сантехнику, ее шаркающие шаги, ее слишком громкие и долгие разговоры по телефону. Но Бэллочка же не виновата, что плохо видит и начинает понемногу глохнуть, это участь всех пожилых людей, и сам Вадим станет когда-нибудь таким же…
Наташа спохватилась, что Вадим что-то долго не возвращается. Она приоткрыла дверь в коридор и услышала доносящиеся с кухни голоса. Один принадлежал мужу, другой — Марику. Сделав несколько осторожных шагов, Наташа остановилась и прислушалась.
— …вы спокойно уехали к новой, лучшей жизни и оставили свою мать одну.
— Мама не захотела ехать с нами. Я долго ее уговаривал, но она категорически отказывалась. Разве Туся вам этого не говорила?
— Это не довод, уважаемый Марк Аркадьевич, — в голосе Вадима Наташа услышала нотки раздражения. — Вы не должны были устраивать свою жизнь за счет потерь, которые несут другие люди. Вы видите, к чему в конце концов все пришло? Все заботы о вашей матери легли на плечи моей жены, она двадцать лет тащила на себе эту тяжесть, а теперь не может разъехаться с Бэллой Львовной. То есть моя жена, чужой, в сущности, человек, не может поступить так, как в свое время с легкостью поступили вы.
— А что я должен был сделать? — Марик, наоборот, ничуть не раздражен, разговаривает спокойно и даже будто бы с недоумением, словно не может взять в толк, чего от него добивается Вадим. — Я просил ее уехать с нами, она отказалась. Вы считаете, я должен был увезти ее силой, не спрашивая согласия, как тряпичную куклу или как увозят маленьких детей, душевнобольных или выживших из ума стариков? Ну объясните же мне, Вадим, как я должен был, по-вашему, поступить? Я уговаривал ее полгода, каждый божий день, я объяснял ей, что там, за границей, ей будет лучше. Вы считаете, что я недостаточно старался и не нашел нужных слов, чтобы убедить маму уехать?
— Нет, Марк Аркадьевич, я считаю, что в этой ситуации вы должны были остаться.
— То есть как — остаться?
— Вот так, остаться. Никуда не уезжать и не оставлять вашу матушку одну.
— Вы хотите сказать, что я должен был пожертвовать своей жизнью, карьерой, жизнью, благополучием и образованием своих детей…
— Да, именно это я и хочу сказать. Вы должны были пожертвовать СВОЕЙ жизнью, а не жизнью моей жены, на которую вы взвалили непосильную обузу. Вы проявили и продолжаете проявлять чудовищный эгоизм, вы думали и думаете только о себе, о своих благах и выгодах. Вам же наплевать на то, во что обходится нашей семье ваш эгоизм. Я вынужден жить в коммунальной квартире, от которой меня тошнит, только потому, что вы навязали моей жене вашу мать. Наташа — добрый человек, порядочный, ответственный, у нее золотое сердце, и вы прекрасно это знали, когда подсунули девочку вашей матери вместо себя. Еще бы, вы были уверены, что за Наташиной спиной Бэлла Львовна не пропадет! И вы даже ни на секунду не задумались над тем, что пройдет несколько лет, Наташа станет взрослой, у нее появится своя семья, и ей придется совмещать заботу о вашей матушке с заботой о собственной семье. Вы не дали себе труда задуматься, во что это в конце концов выльется. Вы думали только о том, как бы поскорее убраться из страны, и вам было абсолютно все равно, кто, как и чем впоследствии будет расплачиваться за этот ваш поступок.
— Вы не имеете права так говорить, Вадим, вы не были евреем в стране воинствующего антисемитизма и вы никогда не сможете понять тех, кто бежал от этого унижения. Что вы знаете о моей жизни? О том, как меня, отличника, сдавшего все вступительные экзамены на пятерки, не приняли в институт, в котором я хотел учиться, меня лишили возможности заниматься наукой, которую я любил, меня лишили всяких перспектив на карьеру. О том, как родители моего одноклассника, когда нам было по восемь лет, запретили своему сыну дружить со мной, потому что я — еврей, а все евреи, по их мнению, были вредителями и врагами народа, начиная с Троцкого и заканчивая небезызвестными врачами. О том, как мальчишки дразнили меня «жиденком», подкарауливали во дворе и избивали. О том, как я, когда стал школьным учителем, поставил несколько раз двойку по физике одному оболтусу, папа которого был каким-то начальничком, и этот папа прискакал к директору школы жаловаться на меня и требовать, чтобы меня выгнали, а на мое место взяли другого педагога, только непременно русского, потому что я, видите ли, член сионистской мафии, которая намерена на корню истребить лучших представителей подрастающего поколения. И как потом этот директор школы, пряча глаза и мучительно потея, просил меня быть более снисходительным к мальчику и не ставить ему двойки, потому что выгонять меня он боялся — оснований не было, дело могло и до суда дойти, но папу-начальничка он тоже боялся до смерти. Вы не имеете права осуждать меня за то, что я стремился уехать отсюда, от этого постоянного, ежедневного унизительного прозябания. Я, способный, если не сказать талантливый, физик, должен был учить детей в школе.
