Потерянная рукопись Глинки - Людмила Львовна Горелик
Он встал и зажег свечу. Все равно спать сегодня не получится. Жаль, что не время играть на рояле – все спят. Что же делать? Мишель оделся, взял в руки свечу. Лестница была освещена газом, однако очень слабо: газовая лампа была зажжена только в самом низу, где сидел лакей. Михаил Иванович долго спускался по крутым чугунным виражам, прошел мимо вскочившего при его появлении привратника, вышел на улицу. Теплая июльская ночь шелестела листвой. Не доходя до Блонья, он свернул на Почтамтскую, двинулся по направлению к Успенскому собору.
Так уж построен Смоленск, что центральные улицы устремляются к собору, открывают в конце перспективы Соборный холм. Собор, как мощная пятиглавая свеча, возвышался на холме, и не верилось, что он так далеко. Зато на повороте композитору открылся Вознесенский женский монастырь с небольшим кладбищем. Высокая белая стена окружала монастырь. По периметру вокруг нее были высажены липы – их запах Михаил Иванович услышал еще в начале Почтамтской.
Глубокое чувство светлой печали отразилось на лице композитора, когда он подошел ближе и увидел за стеной белое церковное здание с увенчанными крестами куполами. Он подошел к воротам, они были закрыты, но за ними виднелась кипарисовая аллея, ведущая к месту упокоения наиболее заслуженных горожан.
Как быстро проходит жизнь! Мало кому удается сохранить ее красоту, соответствовать устремлениям молодости… Вот и ему не удалось! Из глаз его полились слезы. Он плакал о своей и Лизиной молодости, о той далекой зиме, когда они верили, что жизнь будет прекрасна.
Он не мог знать, что пройдет еще несколько десятилетий, и именно на этом маленьком кладбище найдет упокоение Елизавета Алексеевна Мицкая, его двоюродная племянница. А потом прошумят войны и революции, пройдут катком индустриализация и перестройка, и от кладбища не останется следа, и только, может, высаженный возле входа в церковь кем-то понимающим ряд невысоких туй напомнит о его давнишнем существовании, о бедной Лизе, чьи косточки покоятся под стриженой травой или под клумбой с цветами, а может, и под утоптанной дорожкой к храму.
Ничего этого Глинка не знал, но монастырь с маленьким кладбищем соответствовал его нынешнему настроению.
Всю обратную дорогу он плакал. Он шел совершенно один по безлюдному темному городу, поэтому не стеснялся своих слез. Он промокал глаза белоснежным шелковым платком, тяжело вздыхал и опять плакал – прощая себя, свою бестолковую жизнь, прощая всех.
Когда вернулся, начинало светать. Тонкий млечный свет просачивался сквозь занавеси на окнах. Глинка вынул из ящика нотную бумагу и, присев к столику, стал быстро записывать ноты. Впоследствии на эту музыку легли слова стихотворения Лермонтова «Молитва».
Глава 22. Подарок
Дома Елена Семеновна сразу пошла в кухню. Надо чайник поставить: чаепитие успокаивает. Юля в кафе почти ничего не ела; может, хоть чаю попьет. Вышла посмотреть, что она делает – сидит в кресле, Сэнсэя гладит, а сама в одну точку уставилась. Как бы ее сейчас не накрыло. Так ведь бывает: держится человек, а потом как прорвет…
Зазвонил телефон в сумочке, Шварц метнулась в прихожую. Это был Потапов.
– Елена Семеновна, поговорить бы надо, обсудить впечатления дня. Вдвоем лучше думается, – сказал он. – Посоветоваться хочу.
Шварц зашла в другую комнату – оттуда Юле не слышен разговор. И сказала:
– Знаете, Порфирий Петрович… приходите сюда! Я Юлю оставить не могу. А если вы придете к нам, может, для нее и лучше – отвлечется. Пусть лучше рассуждает с нами, ищет убийцу, чем Дашу вспоминает да винит себя.
Потапов обрадовался:
– Вот-вот. Очень хотелось бы с ней поговорить, а я не знал, удобно ли. Я минут через двадцать подойду.
Елена Семеновна вернулась к Юле:
– Звонил Потапов – сказал, что сейчас придет. Что-то у него там срочное с расследованием. Рассказать хочет. Ты посиди тут, а я к чаю все приготовлю.
– Что? – очнулась Юля. – Я помогу! Иди, Сэнсэй, погуляй пока!
Только на стол накрыли – и Потапов подошел.
– Садитесь, Порфирий Петрович. Вот сюда. – Пока он мыл руки, Шварц открыла принесенный им пакет – там были круассаны, – выложила их на большую тарелку.
– Юлия Петровна! – торжественно, как на собрании, начал Потапов. – Позвольте еще раз выразить вам соболезнование. В этих тяжелых обстоятельствах единственное, что мы можем сделать – и что должны сделать непременно! – выяснить причины случившегося. – Он помолчал, передохнул, крутя в пальцах чайную ложечку, и завершил уже нормальным человеческим голосом. – Полиция, конечно, этим занимается, но и мы должны помочь.
Леля на протяжении всей речи усиленно кивала. Юля по-прежнему смотрела в одну точку, но ее взгляд стал более осмысленным, смягчился.
– Да, – кивнула она. – Я понимаю. Вы правы, Порфирий Петрович. Что плакать теперь… – она глубоко вздохнула и продолжила: – У Даши было больное сердце, но сама она принимать клофелин не стала бы. Она вообще все лекарства тщательно проверяла и следовала советам врача. Без назначения она бы принимать не стала ни при каких обстоятельствах.
– Это важный факт, – согласился Потапов. – Но кто же мог ей дать клофелин? И зачем? Кому могла помешать обыкновенная девочка, студентка? В таких случаях наиболее возможны два варианта: или человек знал, чего не следует, имел компромат на убийцу, или у человека была какая-то ценность. Насчет первого варианта у нас никаких сведений нет. Насчет второго, в общем, мы тоже мало что имеем. Единственная тут маленькая зацепка – старинные ноты, которые только недавно обнаружились и вдруг опять пропали. Цена их не такая и большая… Но все ж проверить надо. Все
