Потерянная рукопись Глинки - Людмила Львовна Горелик
– Нет-нет, Александр Никанорович! Зачем же я, когда здесь присутствует настоящий музыкант… – Девушка укоризненно качала головой. – Я хочу слушать игру Мишеля!
Композитор, несмотря на солидный возраст и начинающуюся полноту, был по-прежнему изящен, ловок в движениях, производил впечатление внутренней собранности и грации. Он быстро вскочил со стула, так что его длинные, с первыми серебряными нитями волосы на мгновение взлетели над высоким лбом.
– Пожалуйста, Лизонька! Я тоже прошу! – Галантно поклонившись, он уступил племяннице место за роялем.
Лиза взялась играть один из его романсов. Музыка, в общем, несложная, Глинка знал, что она может и более трудные вещи исполнять. Играла она отчетливо, верно, в исполнение погружалась полностью.
«Она по-прежнему прелесть! И не Ольга, нет, не Ольга…» – думал Михаил Иванович, с удовольствием глядя на склоненный, сосредоточенный над роялем профиль Лизы.
Музыкальный вечер получился интересным, хотя гости настаивали на исполнении исключительно произведений Глинки. Он пытался противиться, сыграл Листа, однако пожелавший выступить после него полковник Романус, обладатель хорошего голоса, опять обратился к творчеству присутствующего музыканта – спел романс Глинки на стихи Пушкина «Я помню чудное мгновенье…».
В заключение, по просьбе того же Романуса, Михаил Иванович и Лиза сыграли в четыре руки отрывок из увертюры к «Ивану Сусанину» – переложение для фортепьяно.
Гости были довольны. Во время легкого ужина, поданного в другой гостиной, обсуждали смоленские новости (Глинка в этот период наезжал в Смоленск часто, поэтому слушал с интересом), потом новости столицы (здесь, конечно, композитор оказался в центре внимания). Разошлись поздно.
Спальня, отведенная Глинке, находилась там же, на втором этаже, в конце проходящего вдоль Большой Дворянской крыла дома.
В тот вечер он долго не мог заснуть. В доме Ушаковых ему было хорошо, его здесь любили и уважали, он это чувствовал. Однако глубокая неудовлетворенность собой, порожденная историей его длительного, некрасивого, разрушающего самоуважение развода, успешно запрятанная от самого себя в период путешествия по Европе, здесь оживлялась. Это не было недовольство чуждым окружением, которое отвращало его теперь от Петербурга. И не смущение от покровительственной жалости близких – матери, сестер, – которую он чувствовал в Новоспасском. Совсем нет! Лиза и Алексей Андреевич его некрасивую историю просто игнорировали: не помнили о ней или же абсолютно оправдывали. Они относились к нему без жалости или скрытой насмешки, а только искренне восхищаясь его совершенством – так же, как двадцать лет назад. Его тонкая натура художника хорошо улавливала эти оттенки.
Ему было хорошо в этом доме, он приезжал теперь в Смоленск часто, гостил подолгу… Но именно здесь его уже преодоленная горечь открывалась порой ему самому. Здесь жило его счастливое прошлое – до женитьбы, до длящейся шесть лет катастрофы судебного разбирательства…
Итак, в ту ночь он не мог уснуть. Он долго лежал в темноте. Дом был погружен в тишину, тихо было и на улице. Тихо, темно – почему же он не спит? Нынешний вечер по всему должен был принести ему удовлетворение: хозяева и гости искренне восхищались его музыкой, любовались им самим. И он был их восхищения, конечно, достоин: прекрасно играл, сочинял, красиво держался… Его называли гением! Как сказал этот жандармский полковник, очень неплохо исполнивший «Я помню чудное мгновенье…»? «Два гения здесь сошлись, два гения стали рядом в этом романсе…» Да, он уже привык к этому сравнению с автором слов, Пушкиным, его часто произносили при нем: музыка и слова так слились здесь… Глинка оживился было, но память услужливо выставила картинку: плачущая, бросающая ему упреки Кати, вдохновившая когда-то на эту музыку.
Он любил красоту и собирался прожить жизнь красиво, как и должен человек искусства. Кукольник называл его эстетом. Почему такой некрасивой оказалась жизнь? Лживая, запутавшаяся в притворстве несчастная женщина – его жена, благородный, но глупый, так бездарно погибший корнет Васильчиков… Глупый ли? Может быть, он прав и погибнуть лучше? Композитор усмехнулся, вспомнив свой ответ жене, намекнувшей на близость жизненной ситуации двух художников: «Хотя я и не думаю быть умнее Пушкина, но из-за жены лба под пулю не подставлю», – сказал он тогда Марье Петровне.
Отдавать жизнь за женщину, которую давно не любил и презирал, и впрямь не стоило. Но как иначе защитить собственную честь? Суд, ставший в конце концов на его сторону, ему не помог: он испытал осуждение врагов и друзей; до сих пор чувство щемящей тоски охватывает его при воспоминании о пережитом. Сейчас она нахлынула с особой силой. Почему? Ведь все хорошо, он в компании друзей.
Этот дом… Он напомнил о молодом человеке, о первом светлом чувстве к хорошей, очаровательной девушке… Вспомнил, как читали по вечерам «Евгения Онегина». Он называл тогда Лизу Ольгой, а она обижалась – считала себя Татьяной.
Глинка глубоко вздохнул и вытер слезы. О чем жалеть? Это чувство и должно было пройти бесследно. Он был молод, жениться пора не пришла. Да и родственники они с Лизой. Он чувствует свое родство с ней – хорошо ли это? Его родители, правда, поженились, несмотря на такое же дальнее родство. Брак в конце концов
