Евгений Сухов - Тайга мятежников любит
Теперь он знал, что такое предел возможностей. Но оторвался от прогнувшейся крыши. Целая вечность прошла, пока он подполз к краю, спустил ноги, нащупал что-то твердое и свалился вниз. Пошатываясь, подошел к тому, что осталось от подводы и людей. «Лошадок жалко», – подумал мимолетно. Посеченные осколками, они еще вздрагивали, серая в яблоках пыталась приподняться на передние ноги, жалобно кося. Он выстрелил ей в голову, чтобы не мучилась, добил пожилого, в угреватой сыпи солдата, скребущего ногтями. С остальными полный порядок. Офицер лежал, уткнувшись носом в каменную крошку, подчиненные – вповалку. У одного лицо срезало, другому ползатылка оторвало, у солдата, подстрелившего Петруху, разорвана грудь, ребра в кровавой каше торчат наружу…
Он оперся на подводу, перевел дыхание. Голова взрывалась, спазмы сдавливали горло.
– Эй, гном подвальный… – сипло выкрикнул Субботин. – Вылазь, закончилась война…
Густо закашлялся, опустившись на колени. Все болячки, что удавалось сдерживать, полезли наружу. У подводы оторвало колеса, сам же короб и груз практически не пострадали. Он стащил с мертвого солдата парусиновый вещмешок, вытряхнул содержимое, принялся набивать ювелирными изделиями. Брал горстями цепочки, браслеты, перстни, жемчужные ожерелья с фермуарами из аквамарина, подвески с бриллиантами, золотые кольца, портсигары из серебра 84-й пробы, серьги, кулоны, медальоны, колье из «миланского полотна», шпильки для шляп, причудливые фигурки из платины и нефрита, предметы сервировки стола, ссыпал из ладоней, как песок, равнодушно наблюдая за магическим искрением. Вся тайга от Турова до храма напичкана золотом, но собрать его уже невозможно. В ста шагах – шалимовская коллекция, но и к ней прикасаться нельзя: пусть лежит до лучших времен, он запомнил место…
Вещмешка не хватило. Он раздобыл второй, тоже принялся набивать. Приковылял Петруха Макаров – извазюканный, окровавленный. Подобрал где-то жердину, на нее и опирался, перетаскивая волоком простреленную ногу. Опустился на землю, смотрел очумевшими от боли глазами, как командир нянчится с буржуйской заразой. Субботин упаковал поклажу, прикинул на вес. Задумчиво уставился на Петруху.
– Прикончишь, Яков Михайлович? – безучастно поинтересовался парнишка. – На кой хрен я тебе теперь сдался?
– Дурак ты, Петька, – поморщился Субботин. – Не смыслишь ни хрена в гуманистических идеалах. Ну ничего, я тебе позже рыло начищу – когда поправишься.
В пожитках убиенных нашелся бинт, немного йода. Он перевязал скулящего парня, поставил на здоровую ногу, всунул под мышку клюку.
– Сам пойдешь, братец. А мне уж найдется чего нести…
Стороны света еще не путались. Он побрел на северо-восток: в просвет между ельником и безлесным холмом, похожим на курган татаро-монгольского завоевателя. Петруха костылял сзади, обливаясь потом. Пройти им удалось лишь метров четыреста. Раздался револьверный выстрел, пуля прожужжала над головой. «Метко», – подумал Субботин, вздохнул и остановился. Про двух разнополых гражданских, прилипших к отряду белых, он в кутерьме забыл. А теперь вдруг вспомнил.
Какие прилипчивые, однако. Белых третировали своим скандальным поведением, теперь за классовых врагов взялись.
– Стреляют, Яков Михайлович, – запоздало обнаружил Петруха, продолжая шкандыбать как ни в чем не бывало.
– Да, я заметил, – пробормотал Субботин. С неохотой взялся за «маузер». Мешки с остатками ценностей пришлось поставить на землю.
Метрах в семидесяти за ними тащился, закусив губу, юнец в расстегнутом френче. Рубашка под верхней одеждой почернела от грязи, волосы слиплись. Он споткнулся, упал на колено, но поднялся, произвел еще один выстрел. Руки дрожали, да и стрелять до сегодняшнего дня ему, похоже, не приходилось – вторая пуля прошла выше первой. Парень разозлился, сделал еще два выстрела. Какие-то подвижки все же наметились – одна из пуль прошла, в принципе, близко. «Семь патронов в «нагане», – подумал Субботин. – Неужто не знает, дурачок?» Хотя и он не мог припомнить, сколько патронов осталось в «маузере». Один на офицера, два на добивание коня и раненого. А до этого?.. Он поднял ствол, наставил на парня и… не смог прицелиться. Мишень плясала перед глазами. Нажал на спуск. Аппарат бельгийского инженера сухо гавкнул. Парнишку качнуло ветром от пролетевшей пули. Кто-то вскрикнул в высокой траве, мелькнула женская фигурка. «И эта кретинка здесь», – с досадой отметил Субботин. Он выстрелил два раза – с тем же результатом. Пистолет казался чугунной гирей, не приспособленной для ведения стрельбы.
– Мало они каши ели, Яков Михайлович, – усмехнулся Петруха, уворачиваясь от очередной пули, что оказалось несложно.
«Что-то я не пойму, – подумал Субботин, – жизнь – театр или цирк?» Еще два выстрела – парень растерянно начал щелкать спусковым крючком.
– Заело, – хмыкнул Петруха.
– Пульки кончились, – вздохнул Субботин и тщательно прицелился. Глупцов надо учить.
Илья зажмурился – у него не было ни сил, ни желания уходить с тропы. Но все осталось как было – боль не обожгла, крылья за спиной не распростерлись. Он открыл один глаз и увидел, как красный командир меланхолично нажимает на спусковой крючок, и ничего с его оружием не происходит. Он что-то спросил у чумазого паренька с простреленной ногой – тот пожал плечами. Тогда красный командир смачно сплюнул, отшвырнул пистолет, взвалил на себя тяжелые вещмешки и побрел дальше. Одноногий пропустил его и пристроился сзади. В другой бы день такая ситуация показалась несколько странной. Сегодня – нет…
Он выбросил револьвер и растерянно повертел головой. Из пучка крапивы вылупилась исцарапанная Дашина мордашка, хлопнула глазами.
– Илюша, они уходят… Черт возьми, Илюша, у них же коллекция твоего дядюшки… Будь мужчиной, Илюша…
Он снова почувствовал непреодолимую злость.
– Заткни жужжалку… – прошипел он, сжимая кулаки.
А ведь эта девица всегда своего добивается. Самым непостижимым образом в ней уживались пугливость и бесшабашность, нерешительность и стремление бежать на полпинка впереди. Он выпил с ней уже не одну чашу терпения, понял, что самый расходный материал в мире – нервные клетки и в жизни всегда есть место геморрою. Вспоминал, трясясь в телеге, как впервые увидел на базаре в декабре семнадцатого эту необычную девушку с корзиной овощей. Прошла, выстрелила глазками, бросила раненого… Он поволокся за ней, держась за сердце. А через месяц – и любил, и ненавидел, и сходил с ума от страсти, и гадал, куда бы ему сбагрить это нежданно нахлынувшее «счастье». Разумом понимал, да сердцем не доходило, что из будущих шлюх получаются очень даже неважные жены… Третий день она его доканывает; солдатушки обхохотались – царствие им небесное. Лежала, зарывшись в солому, в замыкающей подводе, зудела, как осенняя муха. Здесь неудобно, тут колет, никто не проявляет к ней внимания. После первой же пробы простой солдатской еды у Даши расстроился желудок – не просто расстроился, целая истерика у желудка была. Стонала, скрюченная, истекающая желчью, плевалась гадостями, а он терпел, на цыпочках выходя из себя и на цыпочках же возвращаясь. Случались проблески сознания, просила его забраться к ней в подводу, пошептать на ушко что-нибудь нежное, поговорить, просила прощения за свою вредность и необузданность. Умоляла почитать что-нибудь из его любимого Амира Хосрова Дихлеви – индийского поэта начала XIV века, – и он бормотал ей в холодное, свернутое трубочкой ушко, как «стан, подобный кипарису, он в объятья заключил», «О, локоны твои! Они чернее ночи, явись, и станет ночь светлее и короче». Она мурлыкала, обнимала его, кося лукавым глазом на какого-нибудь смущенного солдатика, просила не останавливаться… И опять природа брала свое – ворчала, отталкивала, брюзжала, что вся эта канитель ей смертельно надоела, почему бы Илюше не раздобыть какой-нибудь вкусной здоровой еды? Например, походить по лесу, пособирать ягоды. Он забывал, что умные – это те, которые с ней соглашаются. На возражение, что в начале июня с ягодами в тайге беда, но если уж она хочет от души обделаться, то он готов потакать капризам, – устраивала закрученную истерику, не стыдясь окружающих, и он готов был сквозь землю провалиться. «Не повезло тебе, гимназист, – посочувствовал как-то капитан Волынцев. – Но ничего, терпи, дружище, в другой раз будешь думать своими мозгами, а не женскими».
Он сомневался, что случится «другой раз». Особенно после того, как поредевший отряд Волынцева начал вступать в перестрелки с красными. По фронту строчили пулеметы, враждующие партии обменивались залпами. Даша скулила, зарывшись в солому, а Илья боролся с желанием выхватить из-за пазухи припасенный в Иркутске револьвер и бежать отнимать у красных коллекцию дядюшки. Пошли потери – убитые, раненые. Обморочного солдата с перевязанной головой положили Даше под бочок, спровоцировав новую порцию брюзжания. Первая ошибка капитана Волынцева: пятеро казаков на лошадях пытались с ходу посеять смуту в рядах чекистов – попали в засаду. Потом военная хитрость – трое солдат с пулеметом влезли на скалу, расстреляли красный обоз, потеряв лишь пулеметчика. Двинулись дальше… нарвались на какого-то мстителя, забросавшего колонну гранатами! Ад кромешный. Десяток убитых, две подводы всмятку, от раненых, не сумевших выбраться из этой мясорубки, остались ошметки. Фельдфебеля Брыкало буквально нашпиговало осколками. Даша верещала болотной выпью, он тащил ее из телеги – сам полуживой от страха. Ползали по кустам, дожидаясь, пока отгремят взрывы и ошалевшие солдаты перестанут палить в белый свет. Тронулись на двух подводах, проехали место, где чекисты попали в засаду, с наслаждением давя трупы. Озверевший Малютин за шиворот тащил на обочину смертельно раненного чекиста, который не успел отползти и запихивал в живот осклизло-серый кишечник. Вместо того чтобы пристрелить, награждал его тумаками, потом кормил землей, приговаривая: «Жри от пуза, комиссарское отродье…» Волынцев морщился, солдаты отворачивались, Дашу мутило… Снова стреляли без ощутимого успеха, ночевали в холодном, пронизанном сыростью лесу – без костра, теплых одеял, намеков на удобства. Даша плакала, забравшись к Илье под мышку, а он боялся пошевелиться, растроганный девичьей беззащитностью, проклиная свою мягкотелость и податливость.
