Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
– Да, а что? – Гриша насупился.
– Звучишь странно. Тогда завтра встречаемся? – спросил Арт.
– Да, как ее зовут? – спросил Гриша.
– Елена Васильевна, – сказал Арт. – Она живет на Профсоюзной.
– Смешно, – сказал Гриша. – Район Новые Черемушки мне знаком. Пиши, если появятся Ваня или Вершик.
– Хорошо, – сказал Арт. – Ты уверена, что все хорошо?
– Последний вопрос, – не удостоил его ответом Гриша. – Ты у Кати и Сони какие-нибудь татуировки видел?
– У Кати нет, не помню, – Арт помолчал. – У Сони…
– Ты ее видел недавно, может, что пластырем прикрыто? – подсказал Гриша. Он страшно жалел, что утром не осмотрел тело Сони на предмет татуировки. Ведь стоял перед голой девочкой, да не стал разглядывать.
– Был, был пластырь, – сказал Арт. – На локте, только, мне кажется, это не татуировка, а никотиновый. А что? Ты что-то узнала?
– Свидимся, – сказал Гриша и бросил трубку. Хотел идти к метро, но увидел в телефоне непрочитанные сообщения. Открыл, обнаружил, что с поздней ночи, оказывается, не замечал эсэмэски от дяди Сережи. И одна новая была, от Веры. Еще написала, уже утром, Шура. Шуру Гриша оставил на потом, дяде Сереже ответил коротко, по делу. Над Вериными сообщениями долго думал, наконец набрал: «Прости, что не отвечал, – дела».
Телефон отключил, поехал домой.
Глава десятая
Елена Васильевна смотрела на часы: минутная стрелка остановилась на пяти; стекло треснуло; маятник замер. Это оттого, что, когда полицейский позвонил сказать, что Катя упала под поезд, Елена Васильевна ударила по циферблату кулаком. По стеклу ударила, потом по деревянной перегородке – разбила механизм. Полицейский что-то сказал про морг, помолчал, повесил трубку. Гудки стучали в ухо.
Так было с Катиного детства. Катя что-нибудь вытворяла, врала – Елена Васильевна била стекло. В младшей школе Катя все время рассказывала небылицы, а потом Елене Васильевне на родительских собраниях приходилось объяснять напуганному классному руководителю, что дома у девочки нет крокодилов и диких собак, найденных на пустыре. Катю Елена Васильевна наказывала не очень строго – ставила на колени в угол или не давала ужина, пока дочь не извинится за свое вранье. Катя извинялась, а потом врала снова и снова.
Росла Катя, менялась – менялись и ее рассказы. Про отца, которого она совсем не помнила, Катя говорила, что он бизнесмен, олигарх, потом, когда чуть подросла, – что работает генеральным директором Ростелекома. Бабушка Кати, которая умерла за десять лет до ее рождения, а при жизни работала на заводе, превращалась то в актрису театра и кино Ирину Стрелецкую, то в писательницу Марину Васильеву. Катя обещала одноклассникам, что бабушка обязательно заглянет на капустник, подпишет книжки, сфотографируется со всеми. Капустник заканчивался, бабушка не появлялась, одноклассники забывали про Катино обещание. Елена Васильевна не забывала.
Она не могла понять, почему дочь все время врет. Может быть, ей не нравились тихая домашняя жизнь, мама учительница, двухкомнатная квартира в двадцати минутах ходьбы от станции метро «Новые Черемушки» и зажатая кухня с красным уголком возле холодильника. Может быть, потому что она прогневала Бога. В красном уголке на кухне стояла икона святой Екатерины Александрийской, доставшаяся Елене Васильевне от родителей. Сама Елена Васильевна в Бога давно не верила, но считала, что без Бога девочка вырастет злой и несчастной.
Так и вышло, потому что Бог не простил Елену Васильевну за ее неверие. Для Бога все ее причины (а причины у неверия были, и серьезные) означали, что Елена Васильевна не заслужила счастливой семейной жизни. Вместо покладистой, доброй Катеньки она вырастила свободолюбивую и жестокую Катю.
В восемнадцать лет Катя поступила в университет и почти перестала бывать дома. Елене Васильевне она говорила, что ночует у друзей, но мать дочери не верила. Знала, что девочка шляется по улицам ночью, чтобы не приходить домой, не выслушивать материнские наставления. А наставлений и рекомендаций у Елены Васильевны было много – и одежду она покупала Кате сама, и факультет сама выбрала. Катя учебой не особенно интересовалась, потому что хотела заниматься телевидением, а значит, об учебниках, уроках не думала совсем. По вечерам запиралась в комнате и смотрела в компьютере «семинары» и «лекции». Елена Васильевна подходила к Катиной двери, прислушивалась: чаще всего в комнате было тихо, потому что Катя надевала наушники. Иногда дочка говорила по телефону, и тут Елена Васильевна уходила на кухню, чтобы от души посмеяться над этими Катиными попытками изобразить личную жизнь. С Катей никто никогда не хотел дружить, в этом Елена Васильевна была уверена. Дочка была не особенно красивой, а за свою долгую и счастливую жизнь Елена Васильевна успела разобраться в том, что ищут в товарищах большинство людей. Слава богу, и вероятность того, что Катя принесет домой в подоле, была невелика – в постель никто такую не потащит. К тому же дружить с Катей было бы невозможно из-за ее отвратительного характера. Кроме постоянного вранья и идиотских ухмылок, от которых Елену Васильевну выворачивало разве что не наизнанку, Катя обладала плохим вкусом в искусстве и музыке и голосом, который сильно напоминал голос ее отца, – чуть ниже обычного, будто даже с хрипотцой. Это, конечно, было от сигарет и других наркотиков, которые Катя глотала ведрами.
За месяц до Катиной гибели жизнь в семье внезапно начала налаживаться. Во-первых, Елена Васильевна получила в раздувшейся от реформ школе заветное место завуча младших классов. Конечно, работа не в главном здании на Академической, а в новом, на Ленинском проспекте, но тем не менее подъем был существенный. Елена Васильевна стала лучше спать и реже ругалась на Катю, потому что силы уходили на работу. Во-вторых, Катя тоже переменилась: стала больше улыбаться и меньше пропадать из дому. То есть нет, она ночевала дома только раз или два в неделю, но зато иногда заходила днем, готовила матери ужин.
Елена Васильевна на эти перемены смотрела благосклонно, один раз даже спросила Катю, не появилось ли у нее молодого человека. Катя смущенно отвела глаза, отвечать не стала, но Елене Васильевне все и так сделалось ясно. Какой-то неудачник все же и на ее дочь нашелся. Осторожно, почти нежно Елена Васильевна прочитала дочери лекцию о мужской подлости. Катя сосредоточенно кивала, смотрела в пол. Елена Васильевна сказала, чтобы Катя не думала, что в дом можно принести ребенка. Катя и на это кивнула. Ее равнодушие Елена Васильевна приняла за покорность, которую так долго пыталась воспитать. Елена Васильевна могла наконец-то вздохнуть спокойно.
За день до своей смерти Катя ночевала дома, а утром приготовила матери завтрак. Елена Васильевна внимательно следила за ее перемещениями по квартире и не могла не заметить, что у дочки на локте появился пластырь.
– Что там у тебя? – Елена Васильевна указала на Катину руку.
Настроение у нее было хорошее, это Катя почувствовала сразу, поэтому решила сказать правду:
– Я себе татуировку сделала.
Катя отклеила пластырь и показала матери квадратик, разбитый на клетки. Елена Васильевна недоверчиво скривилась.
– И зачем это?
– Это шахматная доска, – сказала Катя. – Я буду каждый месяц закрашивать один квадратик, чтобы показать, что у меня все хорошо.
Елена Васильевна рассмеялась, спросила:
– Это тебя кто научил?
– Никто. – Катя заклеила татуировку и взялась за сковородку, на которой шипела яичница. – Сама захотела.
– Нет же самой что-то сделать. – Елена Васильевна перекатывала слова во рту, не уверенная еще, что сейчас будет ругаться. – Что ж это за лень такая, господи, что же это?
Катя промолчала, уже осознавая свою ошибку.
– Кто тебя надоумил, дура? – спросила Елена Васильевна. – Кто тебе это в голову подсунул? И не говори, что сама, ты сама ни до чего додуматься не можешь.
– Мам, не ругайся, – попросила Катя, но
