Время старого бога - Себастьян Барри

спросил Джозеф, притом что уезжал он не в первый раз, это он в первый раз приезжал домой, и Том уже успел побывать у него в гостях, и они вместе колесили по индейским поселкам в быстром синем «бьюике» — Тому запомнилось, как они добрались наконец до поселка индейцев зуни и с какой гордостью Джозеф показывал ему амбулаторию на отшибе. И Том увидел, как любят здесь его сына, а его напарник, молодой врач-индеец, по прихоти судьбы носивший ирландское имя Шон, встретил странного пожилого ирландца тепло и по-дружески. И стало ясно, что Джозеф обрел дом и Тому места в этом доме нет. И в тот раз в аэропорту Альбукерке Том с гордостью осознал, как многого достиг его сын, его молодчина-сын. Долгие годы обучения медицине, обретение своего места в мире, что и побудило его уехать так далеко. Так далеко. И перед отъездом они обедали в Санта-Фе, и отведали самый острый в мире чили, едва не выплюнув языки на тарелки, и оба смеялись, смеялись, а во рту горело. И когда Джозеф наконец поднялся, не спеша, но и не медля, и собрался возвращаться к себе, в никуда, унося с собой мир и бросая отца с грузом просроченных истин, Том нашел в себе силы, Deo gratias[37], держа в голове давние слова Джун, обнять своего замечательного сына. И хоть он и не поцеловал Джозефа в лоб, но сделал нечто похожее — погладил его по затылку и задержал на миг руку, словно давая священный обет, и сказал: что бы ни случилось в прошлом или в будущем, я твой отец, и это навсегда, помни об этом, Джозеф, я был и буду тебе отцом, эти узы нерушимы, и я всегда буду тебя любить.

Если такие раздумья лишают человека сна, это еще можно понять, но Том погрузился в беспокойную полудрему, и его затянуло в темный омут грез. И они казались явью, и стали явью.

На несколько недель мир, как видно, вновь жестоко вверг его в одиночество, словно возвратилось некое подобие прежних дней. Он снова стал обитателем плетеного кресла. Аппетит к нему вернулся, и он не отказывал себе в великолепных сосисках из Клонакилти, которые поставлял в поселок мистер Прендергаст. Он был также представителем фирмы «Кловер митс», чьи полуфабрикаты облагораживали любое рагу. В приюте Брат был охоч до бульонных кубиков «Эринокс», которые способны были растопить его жестокое сердце, настраивали его на лирический лад. «Сделаны в районе Кристендом, графство Уотерфорд, а ты не знал?» — говорил он почти благоговейно. Том думал, что где-то на самом деле есть такой район, Кристендом, хоть никогда не решался спросить и с тех пор ни разу о нем не слыхал. В эту пору года невольно думаешь о том, что уже скоро, в июне, пойдет молодая уэксфордская картошечка — вылезут из своих норок картофелины, забелеют на грядках, словно головы пластмассовых пупсов. Представляешь картошку, а сверху квадратики масла, точно миниатюрные гранитные плиты — и аж слюнки текут. На скудной земле в тени деревьев буйствовали нарциссы мистера Томелти. Сам мистер Томелти вновь принял облик древнеримского бога, одетого в рубище, и воинственно прохаживался по саду. Сухие стебли высоких многолетников были уже срезаны, словно смолкшая песнь минувшего года — должно быть, думал Том, мистер Томелти, глядя на свежую поросль, мысленно видит цветы — пронзительно-желтые, алые, голубые цветы грядущего лета. Хоть с тех пор они больше не обменялись ни словом, присутствие хозяина вселяло в Тома безмятежный покой. Единственный их разговор укрепил в нем чувство, что здесь он дома. Бодрая миссис Томелти в саду вовсе не показывалась — возможно, в этом и дело, подозревал Том. Скоро мистер Томелти раскочегарит газонокосилку с чудесным мощным мотором, которая щетинится рычагами, словно заморский зверь, — или в ней больше сходства со зверем ирландским, со здешним зайцем, навострившим уши. Возможно, мистера Томелти умиротворяет ее глухое рычанье. Под самой стеной замка лепилась широкая клумба, увидеть ее Том мог, только высунувшись из окна. Там пестрели однолетники мистера Томелти — большеголовые маргаритки, фиалки, а краше всех люпины, что синеют на плоскогорьях Дикого Запада. В дальнем конце сада зацвели агапантусы, а все, что осталось от гуннеры — круг гниющих стеблей, как на месте древнего побоища — вот-вот снова оживет, и появятся чудесные листья, широкие, как слоновьи уши. Когда Том женился на Джун, он вообще не знал названий цветов — что ромашка ему, что одуванчик, все едино. А Джун в палисаднике позади дома устроила тайный райский уголок, с местом для солнечных ванн и крашеной скамейкой в придачу. Для Тома стало сигналом тревоги, когда она забросила сад. Двадцать лет она держалась молодцом — задвинула все невзгоды подальше, в самый темный угол, чтобы эти зловредные сорняки захирели без солнца. Но сорняки всюду прорастут.

Вот в чем опасность приятных мыслей. Иногда разум уносится вдаль, словно дикий скакун, без седла и узды. Нельзя его бросать на произвол судьбы. Надо постоянно с собой разговаривать, отдавать себе приказы, как командир солдату. Схожее состояние души он наблюдал у многих армейских товарищей — выходцев из приютов и ремесленных училищ. Все детство над ними страшно, методично издевались, и все же зачастую паренек, покидая в шестнадцать лет приютские стены, плакал, но уже по-новому, от ужаса перед неизвестным миром. А армия вносила в их жизнь порядок — вставай чуть свет, ешь, выполняй приказы, — и никакая война не шла в сравнение с тем, что им уже довелось пережить. Нет ничего страшнее тени Брата в темной сутане, что склонился в ночи над твоей постелью, готовый тебя избить или изнасиловать. Страшнее любого малайского воина, смуглого, жестокого и величественного, сын мелкого лавочника в жалком тряпье, презренный трус, наделенный властью над тобой потому лишь, что он взрослый. Недаром мальчишек выпускали из приюта, словно загнанных борзых из клетки, как только им исполнялось шестнадцать — пока они не набрались сил, чтобы отколотить Братьев, заслуженно, беспощадно.

То же и с девочками, только вместо армии эти неграмотные ангелы шли в служанки, в домработницы. Или, увы, на панель в грязных переулках городков на севере Англии. Сто дорог в будущее, одна другой хуже. Или жалкая работенка в каком-нибудь кафе, как у его Джун. У женщины с летним именем — Джун, «июньская».

Все это продолжалось, пока комиссар не свернул дело. Вот что сыграло роль. Отец Джозеф Берн и отец Таддеус Мэтьюз, два шакала в курятнике, жрали цыплят. Развратные, безжалостные, разнузданные, не знавшие удержу в своем пороке. Он-то понимал,