Тень - Иван Борисович Филиппов
Степа добежал до царевны и остановился. Он намерен был получить хотя бы какие-то ответы.
– Царевна… – серьезно начал Степа, но Хутулун прервала его.
– Хутулун. Царевной меня необходимо называть лишь тогда, когда я в тереме, а сейчас мы с вами на равных.
– Хутулун, – перекатил Степа во рту редкое и необычное имя. Оно на вкус было как будто клубничное. Тут он понял, что опять отвлекся, и продолжил даже немного сердито: – Вчера Фомич меня куда-то тащил, сегодня вы… А я до сих пор не понимаю, что происходит? Чего всем от меня надо?
В голосе Степы звучала совершенно искренняя обида. Он вдруг понял, что за прошедшие сутки никто даже слов сочувствия или соболезнования ему не сказал, а он, между прочим, умер! Степа с вызовом посмотрел на Хутулун и Фомича.
Царевна перевела глаза на старика, который, кажется, весь съежился под ее строгим взглядом.
– И кто мне обещал все ему объяснить?
Фомич уставился на траву. Со стороны это выглядело даже потешно: совсем еще девочка отчитывает взрослого дядьку в форме. Как школьника отчитывает.
– Ну, там такое дело, царевна. Он вчера пока по городу сначала бегал, потом нежити на нас напали… Ну забыл я… Руки не дошли. Ты уж не серчай.
Хутулун недовольно хмыкнула. Она, очевидно, совсем не верила Фомичу и подозревала, что старик не забыл поговорить со Степой, а специально не захотел, переложив это неприятное дело на нее.
Они подошли к высокой белой стене Китай-города и направились к воротам. По обеим сторонам улицы теснились белокаменные купеческие и княжеские палаты, сновал мертвый народ. Царевна остановилась у раскидистого дуба: с одной из его толстых веток свисала нарядно связанная крепкая петля. К счастью, пустая. Царевна вздохнула и повернулась к Степе.
– Степа или Степан?
Вопрос застал его врасплох.
– Степой лучше. Степан – только по работе…
Хутулун кивнула. Она смотрела ему прямо в глаза.
– Степа, ты ведь понял, что ты умер?
События вчерашнего дня не оставили у него никаких сомнений. Умер. Сдох. Откинул коньки. Сыграл в ящик. Скопытился. Спорить было бессмысленно.
– Мне очень жаль, – ласково сказала царевна. – Умирать страшно.
Она на секунду остановилась, как будто вспомнила что-то грустное, что-то совсем со Степой не связанное. Потом тряхнула головой, словно прогоняя морок воспоминаний, и продолжила:
– И ты понял, куда попал?
– Ну, – Степа замялся, – ну так. В общих чертах. Не совсем…
Он многое понял из объяснений профессора. Многое, но не все – какие-то слова звучали слишком дико, чтобы он тогда был готов придать им значение. А в каких-то объяснениях, если уж быть совсем честным, он просто не разобрался. Царевна то ли поняла его замешательство, то ли просто решила на всякий случай повторить.
– Все мы здесь – неупокоенные и непогребенные люди. Мы продолжаем жить здесь, в подсознании города, которое столетиями создавали миллионы его жителей. Мы – память города, как пчелы в сотах, все вместе. Мы – разум города. Точнее, его подсознание.
Степа внимательно слушал. Теперь, когда он смирился с самой идеей собственной смерти, ему было интересно узнать все детали и подробности. Не до конца было понятно с тенями – как вчера ему удалось стать тенью в квартире Моргунова, как он смог бежать по отвесной стене. Степа надеялся, что эта красивая девочка, он мысленно поправился – красивая девушка, ему все наконец объяснит.
– Это странное место. Я здесь уже много столетий, и сама не до конца понимаю, как оно устроено. Мы вроде бы существуем, у нас есть тела, но при этом мы не люди, а души. Профессор Вознесенский считает, что здесь имеет место «антропоморфизация»…
По Степиному лицу царевна легко догадалась, что последнего слова он не понял и нуждается в объяснениях.
– Это когда чему-то неодушевленному придают человеческие качества. Ну, как дети свои игрушки живыми считают. Так же и город. Ему надо хранить души, так устроена вселенная, и для хранения он выбрал самую понятную и привычную ему форму.
Степа кивнул. Не то чтобы это была сейчас самая нужная ему информация, но, пожалуй, главное – не перебивать.
Царевна повернулась и показала рукой на улицу. У входа в небольшую лавку с красивой старинной вывеской «Булочная» о чем-то оживленно беседовали двое мужчин. Степа был не большим знатоком военной формы или, если уж на то пошло, истории вообще, но, вероятно, один из них был одет в мундир солдата войны 1812 года. Даже через улицу Степе была видна страшная сабельная рана на его шее. А вот собеседника Степа узнал – этот типаж он хорошо помнил по своей молодости. Средних лет мужчина как будто бы сошел со страниц газеты «Аргументы и факты» за 1993 год: его пиджак был не просто малиновым, он был алым, как флаг советских пионеров. С толстой шеи свисала массивная золотая цепь, а пальцы украшали не менее массивные и вычурные золотые перстни. На сгибе локтя у покойного болталась барсетка, а в виске зияло неаккуратное пулевое отверстие.
– Видишь этих двоих? Месье Легран погиб в Москве в октябре 1812 года, он был одним из гвардейцев маршала Мортье, которые остались в городе после отступления Наполеона. Ночью в суматохе отступления он был зарублен неизвестным москвичом. А беседует месье Легран с нашим Федором Ивановичем, говорят, в девяностые был важной фигурой в городе, держал вещевой рынок в Коньково.
Степа перевел взгляд на царевну. Конечно, теоретически бандит мог и на французском говорить, думал он. Ну, чисто теоретически…
– Они говорят на разных языках. Федор Иванович по-русски, как я понимаю, при жизни неидеально изъяснялся, а иностранных языков тем более не знал. Но почему-то здесь, в Подмосковии, они прекрасно понимают друг друга, – царевна опять нахмурилась и погрустнела. – Если уж быть совсем точной, я ведь русского языка тоже не знаю… Но здесь это совсем неважно.
Степа слушал объяснения царевны с интересом. Приведенные ею важные детали заполняли пробелы в его понимании мира вокруг, но, подумал он с легким раздражением, его сейчас интересует все-таки не то, почему тут все друг друга понимают, а чего этим странным людям от него надо.
– Хорошо, – в голосе отчетливо слышалось нетерпение. – Я понял. Странное место, странные люди, все друг
