Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
- В таком случае, - сказал он, - верните мне мои драгоценности.
Служащий окинул его насмешливым взглядом.
- Никак невозможно. Всякий зарегистрированный заклад может быть возвращен не иначе как по удостоверении законного владения им.
И, не желая больше слушать, он занялся другими клиентами.
- Шаль французская, тридцать франков, кому? Осыпаемый насмешками, Эктор вышел из ломбарда. Никогда еще графу де Треморелю не было так худо, он даже не подозревал, что можно испытывать такие муки. После того как погас этот луч надежды, ему показалось, что вокруг него сгустилась еще более глубокая и безнадежная тьма. Нищий, нагой, ограбленный, он был подобен потерпевшему кораблекрушение, у которого море отняло все; в ломбарде остались его последние ценности.
Все фанфаронские грезы, которыми он когда-то расцвечивал свое грядущее самоубийство, рассеялись, обнажив унылую и неприглядную правду. Ему предстояло умереть не как лихому игроку, добровольно покидающему зеленое сукно, за которым он лишился состояния, но как шулеру, уличенному и изгнанному, который знает, что отныне перед ним закрыты все двери. В его смерти не будет никакой добровольности, он не может ни колебаться, ни выбрать час кончины: он убьет себя потому, что ему не на что прожить лишний день. А жизнь никогда еще не представлялась ему столь привлекательной. Никогда еще он не чувствовал в себе такого избытка сил и молодости.
Он словно блуждал в неведомой стране, замечая вокруг множество неведомых ему доселе радостей, одна соблазнительнее другой. Он, хваставший тем, что до капли выжал из жизни все мыслимые удовольствия, на самом деле еще не начинал жить. Он обладал всем тем, что продается и покупается, но никогда не владел тем, что дается человеку бесплатно или что приходится отвоевывать.
Он уже упрекал себя не в том, что подарил Дженни десять тысяч франков. Он корил себя за меньшее. Ему жаль было двухсот франков, которые он оставил слугам, чаевых, брошенных накануне официанту в ресторане, и даже двадцати су, которые он швырнул на лоток продавщице фиалок.
Тот букетик, увядший, поблекший, еще торчал у него в бутоньерке. Какая от него польза? В то время как двадцать су!… Он уже не думал о пущенных на ветер миллионах, но мысль об этом несчастном франке не давала ему покоя.
А все потому, что граф де Треморель, этот кутила, баловень судьбы, еще вчера обладатель собственного особняка с десятью слугами, собственной конюшни с восемью лошадьми, располагавший кредитом, поскольку известно было, что он растратил колоссальное состояние, - этот самый граф де Треморель испытывал потребность закурить, но ему не на что было купить сигару; он был голоден, но ему нечем было заплатить за обед в самой низкопробной харчевне.
Разумеется, при желании он бы мог еще без особого труда добыть немного денег. Достаточно было вернуться домой, сдаться на милость судебных исполнителей, попытаться спасти хоть какие-нибудь крохи.
Но это означало встретиться лицом к лицу с людьми своего круга, признаться, что в последний момент его охватил непреодолимый страх, вытерпеть взгляды, убийственные, как пистолетные пули. Он не вправе был обмануть ожидания публики; если пообещал покончить с собой - изволь застрелиться.
Эктор должен был умереть, потому что он говорил об этом, потому что о предстоящем событии сообщили в газете. В глубине души он это сознавал и на ходу осыпал себя самыми горькими упреками.
Он вспомнил, что когда-то дрался на дуэли в одном прелестном местечке, в лесу Вирофле, и, решив, что покончит счеты с жизнью там, он отправился туда по живописной дороге Пуэн-дю-Жур.
Погода, как и накануне, стояла превосходная; его то и дело перегоняли компании молодых людей и девушек. Все они спешили на прогулку, и когда их уже не было видно, он еще слышал взрывы смеха.
В кабачках на берегу, в беседках, увитых пускающей первые ростки жимолостью, звеня стаканами, попивали винцо рабочие.
Все казались счастливыми и довольными, и Эктор усматривал в этом веселье нечто для себя оскорбительное. Неужели он один в целом мире несчастлив! Ко всему прочему ему хотелось пить, невыносимо хотелось пить.
У Севрского моста он свернул с дороги, спустился по берегу, довольно крутому в этом месте, подошел к Сене. Нагнувшись, набрал в пригоршню воды и напился.
Его одолевала непобедимая усталость. На берегу росла трава, и он сел, вернее, почти рухнул на нее. Им вновь овладело лихорадочное отчаяние, и смерть теперь показалась ему чем-то вроде прибежища; ему почти весело было думать о том, что сознание его угаснет и пытка прекратится.
Прямо над его головой, в нескольких метрах, были распахнутые окна ресторана «Севр». Его могли заметить и из этих окон, и с моста, но это его больше не волновало. Теперь его ничто не волновало.
- Не все ли равно, здесь или в другом месте! - сказал он себе.
Он уже взвел курок пистолета, как вдруг услышал:
- Эктор! Эктор!
Он вскочил на ноги, спрятал пистолет и оглянулся, недоумевая, кто его зовет.
Шагах в пяти от себя он увидел человека, который, раскрыв объятия, бежал к нему по берегу.
Это был человек его лет, слегка, быть может, полноватый, но хорошо сложенный, с добрым веселым лицом, на котором сияли большие черные глаза, излучавшие чистосердечие и доброту, один из тех людей, к кому с первого взгляда проникаешься симпатией, а через неделю дружбой.
Эктор узнал его: то был старинный его приятель, они вместе учились в коллеже, когда-то были неразлучны, но позже граф счел, что тот не ровня ему, и мало-помалу от него отдалился, а в последние два года и вовсе потерял из вида.
- Соврези! - изумленно воскликнул он.
- Собственной персоной, - отозвался молодой человек и подошел к нему, раскрасневшись и запыхавшись. - Я уже минуты две за тобой слежу. Что ты там делал?
- Да так… Ничего, - отвечал Эктор в замешательстве.
- Безумец! - воскликнул Соврези. - Значит, мне правду сказали сегодня утром, когда я к тебе зашел! Я, видишь ли, к тебе заходил…
- И что же тебе сказали?
- Что им неизвестно, где ты; вчера, дескать, ты расстался со своей любовницей и сказал ей, что собираешься застрелиться. Одна газета уже расписала твою кончину во всех подробностях.
Это известие повергло графа в ужас.
- Ты сам видишь, - отвечал он трагическим тоном, - что я вынужден покончить счеты с жизнью.
- Почему? Чтобы избавить газету от печальной необходимости давать опровержение?
- Скажут, что я пошел на попятный…
- Как мило! По-твоему, выходит, что мы обязаны совершить безумство лишь потому, что кто-то объявил, что мы его совершим. Что за глупости! С какой стати тебе сводить счеты с жизнью?
Эктор задумался; перед ним забрезжила надежда остаться в живых.
- Я разорился, - уныло отвечал он.
- И в этом все дело? В таком случае позволь тебе сказать, друг мой, что ты и впрямь сумасшедший. Разорился! Это несчастье, но в нашем возрасте еще можно успеть снова нажить состояние. Да и потом не так уж окончательно твое разорение, как ты говоришь, ведь у меня сто тысяч ливров ренты.
- Сто тысяч ливров…
- По меньшей мере: все мое состояние в землях, которые приносят не меньше четырех процентов дохода.
Треморель знал, что друг его богат, но не представлял себе, что богатство его так велико. Возможно, безотчетная зависть подсказала ему ответ:
- Ну и что? У меня было больше, а между тем я сегодня не завтракал.
- Несчастный! И молчишь об этом? Да, туго тебе пришлось. Пойдем же, пойдем скорее со мной.
И он увлек графа в ресторан.
Треморель скрепя сердце поплелся за другом, который только что спас ему жизнь. Он чувствовал, что его застигли в самом что ни на есть смехотворном и жалком положении. Если человека, который твердо решил застрелиться, внезапно окликают, он не прячет пистолет, а спускает курок. Среди всех его друзей лишь один любил его настолько, что не увидел в этом ничего смешного, лишь один был настолько великодушен, что не поднял его на смех.
Это был Соврези.
Но, очнувшись в отдельном кабинете перед изысканным столом, Эктор как-то вдруг расчувствовался. На него накатила волна той безудержной искренности, того безумного возбуждения, какое наступает вслед за спасением от неминуемой гибели. Он пришел в себя, помолодел, обрел свое истинное я. Он без утайки рассказал Соврези все, все: и о своем былом бахвальстве, и о том, как струсил в последний момент, об агонии, которую пережил в гостинице, о своей ярости, и о сожалениях, и об ужасе, выпавшем ему на долю в ломбарде…
- Ах, ты спас меня, - говорил он, - ты мой друг, мой единственный друг, мой брат!
Больше двух часов продлилась их беседа.
- Ну что ж, - сказал наконец Соврези, - давай подумаем о будущем. Ты хочешь на несколько дней исчезнуть - мне это понятно. Но нынче же вечером напиши несколько строк в газеты. Завтра я займусь твоими делами. В этом я разбираюсь и наперед, даже не зная еще, насколько они запущены, обещаю тебе, что в конце концов у тебя останется вполне приличное состояние: мы и кредиторов твоих удовлетворим, и для тебя деньги выручим.
