Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале
Он представлял себе сокрушенные гримасы, из-под которых проглядывает тайное злорадство.
Всю жизнь он так мало щадил чужое тщеславие и успел на своем веку ранить столько самолюбий, что теперь надо было ждать самого немилосердного возмездия.
Да и что греха таить? Друзья человека, избалованного неслыханным успехом, все до одного напоминают в какой-то мере, сознавая это или бессознательно, того чудака англичанина, который повсюду ездил за укротителем диких зверей, лелея надежду увидеть когда-нибудь, как они этого укротителя сожрут. Так и удача подчас пожирает того, кто долгое время держал ее в руках.
Итак, Эктор пересек дорогу, свернул на улицу Дюфо и направился в сторону набережных.
Куда он шел? Он сам не знал, да и не хотел знать.
Он брел куда глаза глядят, вдоль парапетов, вдыхая полной грудью чистый, свежий воздух, наслаждаясь блаженным ощущением сытости и теплыми лучами апрельского солнца и радуясь тому, что чувствует себя живым.
Погода была великолепная, и весь Париж высыпал на улицы. Город выглядел как-то по-праздничному, на тротуарах было полно гуляющих, вечно суетливая толпа текла без обычной спешки, все женщины казались хорошенькими.
У мостов толклись цветочницы с лотками, полными благоухающих фиалок.
У Нового моста граф купил букетик - ими торговали по десять сантимов - и вдел в петлицу. Он бросил цветочнице двадцать су и, не дожидаясь сдачи, пошел дальше.
Когда он добрался до просторной площади, в которую упирается бульвар Бурдона и где всегда полным-полно акробатов и всяких шарлатанов, демонстрирующих свое искусство и всякие диковинки прямо под открытым небом, толпа, шум, пронзительная музыка вывели его из оцепенения и безжалостно вернули к действительности.
«Нужно уехать из Парижа», - подумал он.
И, ускорив шаги, направился к Орлеанскому вокзалу, который высился напротив, на другом берегу Сены.
Войдя в кассу, он осведомился, когда отбывает поезд на Этамп. Почему он выбрал именно Этамп?
Ему ответили, что поезд ушел минут пять назад, а следующий будет только через два часа.
Он не на шутку огорчился и не в силах ждать целых два часа, сидя на одном месте, отправился, чтобы убить время, в Ботанический сад.
Пожалуй, он не был здесь лет десять, а то и двенадцать, с тех пор, как его, лицеиста, приводили сюда с товарищами на прогулку в зверинец или просто побегать.
С тех пор ничего не переменилось: все те же каштаны, те же источенные червем решетчатые ограды, те же дорожки между четырехугольными грядками, на которых высажены разные растения - их названия можно прочитать на табличках, укрепленных на железных стержнях.
Аллеи в этой части сада были почти безлюдны. Он опустился на скамью напротив музея минералогии. Быть может, лет десять назад, когда он учился в лицее, ему случалось, набегавшись и наигравшись, отдыхать на этой самой скамье.
Но как все изменилось для него с тех пор!
Жизнь тогда представлялась ему чем-то вроде длинной, широкой, усыпанной золотым песком улицы, которой не видать конца, тенистой, восхитительной улицы, где на каждом шагу его ждет новый сюрприз, новое наслаждение.
Вот он и промчался но этой улице, дошел до самого конца. И что нашел? Ничего.
Да, ничего. Перебирая в памяти пролетевшие годы, он не мог обнаружить ни одного дня, от которого у него осталось бы сладостное воспоминание, утешительное и умиротворяющее. Через его расточительные руки протекли миллионы, а он не мог припомнить, потратил ли хотя бы двадцать франков с пользой и с непритворной щедростью. Он, у которого было столько друзей, столько любовниц, тщетно напрягал намять в поисках родного имени, которое мог бы прошептать.
Словно в зеркале ему предстала вся его прошедшая жизнь, и он был потрясен, уничтожен, видя, как убоги оказались все его радости, как суетны все наслаждения, которые были целью и основой его существования.
Так для кого он, в сущности, жил? Для других. Он воображал, будто стоит на пьедестале в гордой позе, а на самом деле кривлялся на подмостках балагана.
«О, каким безумцем я был, - повторял он про себя, - каким безумцем!»
Он не замечал, что, прожив жизнь с оглядкой на других, теперь собирается умереть, чтобы угодить этим другим.
Ему стало жаль себя. Кто вспомнит о нем через неделю? Никто. Разве что эта девка мисс Фэнси! Да и то едва ли: через неделю она утешится и будет смеяться над ним с новым любовником. А между тем мнение Фэнси не на шутку его заботило!
Барабаны вокруг сада забили отбой.
Стемнело; над землей поднимался густой холодный туман. Граф де Треморель встал со скамьи; он продрог до мозга костей.
- На вокзал, - прошептал он.
Увы, самая мысль о том, чтобы пустить себе пулю в лоб в пустынном уголке какого-нибудь парка, как не без удовольствия думалось ему еще утром, теперь приводила его в ужас. Он представил себе собственный обезображенный труп, истекающий кровью где-нибудь в канаве. Что с ним станется? Пройдут мимо нищие или воры, разденут его. А потом? Служители правосудия обнаружат безымянное тело и до опознания наверняка отправят в морг.
Его передернуло. Он уже видел себя простертым на мраморном столе, орошаемом непрерывной струйкой ледяной воды; он предчувствовал содрогание толпы, привлеченной в это зловещее место гнусным любопытством.
- Нет, никогда! - вскричал он. - Никогда!
Но как в таком случае умереть? Подумав, он решил, что покончит с собой где-нибудь в меблированных комнатах на Левом берегу.
- Решено! - воскликнул он. И, вместе с последними посетителями выйдя из сада, направился к Латинскому Кварталу.
Утренняя его беззаботность сменилась угрюмым смирением. Он чувствовал себя разбитым, голова болела, по телу пробегал озноб.
«Если я не умру ночью, - подумал он, - то к утру начнется изрядная простуда».
Он не улыбнулся этой остроумной мысли, пришедшей ему в голову, но зато усмотрел в ней подтверждение силы своего духа,
Он углубился в улицу Дофина, оглядываясь по сторонам в поисках гостиницы. Позже его осенило, что еще нет семи часов и человек, спрашивающий комнату в такое время, может возбудить известные подозрения. Вспомнив, что у него в кармане осталось еще около ста сорока франков, он решил пообедать. Это будет его последняя трапеза.
Вскоре он вошел в какой-то ресторан на улице Контрэскарп и заказал обед.
Но тщетно он пытался отогнать гнетущую тоску, которая охватывала его все сильней и сильней. Он стал пить. Опорожнил три бутылки, но не отогнал мрачных мыслей. Вино, отравленное горечью его размышлений, показалось ему отвратительным, хотя на самом деле это было очень недурное вино, по двадцать пять франков, самое дорогое в ресторане.
Официанты с удивлением смотрели на этого унылого клиента, который едва притрагивался к заказанным кушаньям и чем больше пил, тем больше мрачнел.
Ему подали счет на девяносто франков. Он швырнул на стол последний стофранковый билет и вышел.
Время было еще не позднее; он заглянул в кабачок, где было полно студентов, пивших вино, и уселся за отдельный столик в самом конце зала, за бильярдом.
Ему принесли кофе, и он вылил в чашку все содержимое графинчика, который был подан к кофе, затем последовал второй графинчик, третий…
Он не хотел признаться самому себе в том, что пытается взбодриться, набраться мужества, которое было ему так необходимо; но все попытки были тщетны.
За обедом и потом, в кафе, он выпил неимоверно много; в иных обстоятельствах он был бы уже пьян, но теперь вино не приносило даже минутного забытья, оно только вызывало тошноту и слабость. Он сидел за столом, обхватив голову руками, как вдруг официант, проходя по залу, протянул ему газету.
Он машинально взял ее, развернул и прочел:
«Когда мы верстали номер, нам сообщили об исчезновении одного весьма известного лица, которое к тому же, как уверяют, объявило о своем твердом намерении кончить жизнь самоубийством.
Факты, о которых мы узнали, столь необычны, что, не имея времени собрать полные сведения, мы отложим подробный рассказ до завтра».
Эти несколько строк произвели в мозгу графа де Тремореля действие разорвавшейся бомбы.
Перед ним был его смертный приговор, не подлежащий отсрочке, подписанный тираном, которому он верно служил многие годы, тираном, имя которому - общественное мнение.
- Неужели меня никогда не оставят в покое! - прошептал он с глухой яростью - и впервые в жизни искренне. И тут же добавил с решимостью в голосе:
- Что ж, пора кончать.
Пять минут спустя он стучался в дверь гостиницы «Люксембург».
Слуга провел его в лучший номер; Треморель велел затопить камин и принести воды с сахаром, а также перо, чернила и бумагу.
В этот миг он чувствовал ту же непоколебимую решимость, что и утром.
- Прочь сомнения, - шептал он, - отступать больше нельзя.
Он сел к столу перед камином и твердой рукой написал обращение к комиссару полиции.
