Татьяна Степанова - Прощай, Византия!
– Наверное, смотрите на меня и думаете: вот еще потенциальный пациент, да? – неожиданно спросил Павел Судаков, словно угадав ее мысли.
– Нет, ничего такого я не думаю, хотя… Вас что, головокружения беспокоят?
– А что – заметно? Это после аварии. – Павел подвинул ей кресло. – Сам виноват. Какой же русский не любит быстрой езды? А в результате – полгода в госпитале, потом еще полгода на реабилитации, а теперь вот медленно, но верно прихожу в норму. Но головокружения сильные бывают, это точно, особенно при такой вот поганой погоде, при таких вот семейных драмах… Да уж, семья моя бедная… Нина Георгиевна, позвольте вопрос?
– Да?
– Вы замужем?
– Была, пять лет как разведена. У меня маленький сын. – Нина выпрямилась. Отчего-то она знала, о чем будет этот вопрос – уж слишком пристально глядел на нее этот грузный, покалеченный странноватый сорокалетний мужчина, с которым судьба свела ее под крышей этого дома.
– Я дважды был женат, и оба раза, что называется, нам обоим не повезло, – Павел усмехнулся. – Детей своих нет, чему я очень, знаете ли, рад.
– Ничего радостного в этом нет, – возразила Нина. – Одинокая старость в перспективе.
– А я до седых волос не доживу, – сказал он. – Мне гадалка нагадала. Цыганка, не какая-нибудь там, а настоящая таборная.
– И вы ей поверили?
– Это было еще до аварии. Тогда не поверил и потом в госпитале, когда лежал, кости сращивал, тоже не верил – думал, соврала, ошиблась, а сейчас вот верю.
– Почему сейчас?
– Нина Георгиевна, что, по-вашему, с моим племянником? – не отвечая, спросил он.
– С Левой?
– Да, с Левой. Вы сейчас напустите на себя врачебную строгость, скажете: мальчик пережил шок, и его последствия до сих пор не преодолены, нужно время…
– Естественно, но…
– А вам не кажется, что он никогда уже не будет прежним? Никогда не поправиться?
– Он поправится обязательно.
– Извините, но вы совсем еще молодой, неопытный врач.
«Он меня раскусил. Наверняка справки навел, узнал, что никакой я не детский психиатр-психолог, самозванка несчастная, шпионка, сейчас вот выведет меня на чистую воду и выгонит с позором», – испуганно подумала Нина.
– Если бы вы были более опытны, вы бы ответили мне, всем нам: не надейтесь, граждане, этот ребенок, последний из рода, никогда не поправится.
– Но почему? Откуда у вас такая уверенность?
– Да потому, что он – последнее звено в длинной, очень длинной цепи, которая наконец-то разорвана раз и навсегда. Нина Георгиевна, неужели вам еще не ясно, что эта семья, наша семья, больна, она вырождается. И то, что случилось с моим племянником, – прямое этому подтверждение.
– Мальчик пережил сильнейший шок, у него на глазах убили его мать. Человек здоровый, взрослый реагировал бы на произошедшее точно так же. При чем здесь вырождение семьи? Как вы вообще можете так зло… так резко, – Нина, допустив оплошность, быстро поправилась, – говорить о своих близких?
– В том-то и дело, что это все близкие мне люди. И я вижу… понимаете, вижу, наблюдаю, как они меняются. Здесь все было иным, а теперь все стало таким, каким вы это видите сейчас. Вырождение… Странная это вещь. Какие стороны оно затронуло? С физическими данными все вроде бы в полном порядке. У нас в семье все всегда были физически здоровы, выносливы, красивы. Дядя Костя – их отец с юности играл в теннис, отлично плавал, увлекался в последнее время дайвингом – два года назад они всей семьей летали в Австралию, на Большой барьерный риф… Его жены – я помню всех их – были очень хороши собой, особенно мать Ираклия… А вы заметили, как сам Ираклий похож на их деда? Это же одно лицо. Сразу всем в глаза бросается. Он занимался карате. Положите друг на друга пять кирпичей, и он разобьет их одним ударом кулака. Дайте ему подкову, и он разорвет ее пополам. А Зоя? Какая она изящная, гибкая, хрупкая – просто само совершенство. А Дуня – Евдокия, мать Левы, старшая в роду, – вы не видели ее, но честное слово, поверьте мне, она была настоящей красавицей. И близнецы Ириша и Федя тоже всегда были милы, симпатичны. У Иришки все данные еще больше похорошеть. И Федя наш, он тоже… если бы не погиб… В общем, с чисто физическими данными у них всех полная норма.
– Но вы же тоже, – перебила его Нина.
– Я тоже не урод, хотите вы сказать? – в свою очередь перебил он ее.
– Нет, я хочу сказать, вы тоже член этой семьи, почему вы все время повторяете «они», «их»?
– Почему я отделяю себя? Да потому, что я еще способен мыслить критически, а они все уже, к несчастью, нет. Я могу смотреть со стороны и видеть перемены. А они, наверное, слишком молоды, слишком заняты собой, чтобы понимать, насколько все уже далеко зашло. Насколько все непоправимо. Вы думаете, только наша семья такая?
– Я ничего такого не думаю, я хотела поговорить с вами о… – Нина решила прервать этот странный, непонятный монолог, чтобы наконец-то предложить «пригласить для консультации специалиста», но Павел снова быстро перебил ее. У него было лицо человека, который слышит только себя, который долго, очень долго молчал и теперь жаждет выговориться, не замечая, что его излияния утомительны и неприятны.
– Сотни, тысячи семей сейчас же в том же положении. Вырождение, деградация. Я не боюсь этого слова. Деградация полная, неотвратимая. Потолкуйте с любым из них – спросите Ираклия, Зою, Ирину. На первый взгляд они все очень разные молодые люди, но под этой разностью, под словами, общие мысли, общие примитивные стремления: еда, деньги, секс, успех, власть, деньги, секс, богатство, еда…
– Но это близко всем людям: мне, вам…
– Неужели? Значит, вы поняли, о чем я? Вырождение, оно, как раковая метастаза, расползается, захватывает все новое и новое. – Павел покачал головой. Он словно гипнотизировал Нину своим тяжелым темным, несмотря на иную фамилию, таким «фирменным» абакановским взглядом василиска. – Мне сказали, вы внучка академика Тариэла Картвели?
– Да.
– Значит, и вас это тоже не минует, – он криво усмехнулся. – И вашего сына тоже.
– Простите, мне совершенно неясен предмет нашего спора, – сухо оборвала его Нина. – Я пришла сюда, чтобы…
– Чтобы узнать то, что так поразило и так испугало вас ночью? Узнать про те монеты, – тихо, безапелляционно закончил он.
– Нет, совсем нет. Я пришла просить вашего согласия на приглашение коллеги, консультанта по детским нервным болезням, – выпалила Нина и невольно покраснела от собственной лжи. – Если на то будет ваше согласие, я бы пригласила ее сюда, ваш племянник нуждается в дополнительной врачебной консультации.
– Приглашайте кого хотите, вам, как врачу, виднее. Только это все равно ничего не изменит. Мой племянник обречен. Он уже не поправится. Цепочка оборвалась. Вы разве не видите, какое у него лицо, какой взгляд? Коррекционная школа, потом специнтернат – вот его удел.
– За здоровье детей надо бороться.
– Бороться? Зачем? Чтобы еще продлить эту бессмыслицу? – Он пожал плечами. – Я скажу сейчас страшную вещь – наша маленькая Ириша и ее мамаша, если бы слышали меня сейчас, не простили бы мне этого никогда, но это правда, я действительно так думаю: то, что случилось с их братом и сыном, с Федором, – это… это даже очень хорошо.
– Хорошо, что его убили? – Нина встала с кресла.
– Хорошо, что, по крайней мере, эта нежная веточка нашего родословного древа, сломавшись, уже не даст никаких новых побегов.
– Я не понимаю, вы говорите какими-то загадками.
– Вам безумно – я по вашему лицу это вижу, – просто безумно хочется спросить, что я делал сегодня ночью в кабинете, зачем лазил в сейф, – усмехнулся Павел. – Вы ведь меня за вора приняли, да? Не краснейте, не качайте головой. Я не обиделся. Открою вам секрет: я был ночью не вор, а сыщик. Пытался определить размеры ущерба, установить, что уже украдено до меня…
– Украдено?
– Я же ночью сказал вам: пропали три византийские монеты из нашей фамильной коллекции. Было восемь, осталось пять. Вы что – забыли?
– Я как-то не придала значения… думала, это шутка. Но меня удивило, что в такой день, когда в доме такое горе, когда убит ваш брат, вы… вас волнует какой-то сейф, какие-то монеты…
– Не какие-то, а византийские. В последний год – год моего вынужденно безделья – я коротаю время, приводя по просьбе семьи в порядок домашние архивы, реликвии, в частности, эту вот коллекцию, которую начал собирать еще дед Ираклий.
– Он собирал монеты?! – невольно вырвалось у Нины.
– Таким тоном вы это сейчас воскликнули… Даже забавно. Выходит, несмотря на молодость, на разницу поколений, вы, Ниночка, слыхали про нашего деда Ираклия.
– Конечно же, слышала.
– Предвосхищаю ваш вопрос: как это он, со всем, что про него болтают по телевизору, и вдруг нумизмат, коллекционер-любитель? Да очень просто. По чистой случайности. Вообще-то, по семейным преданиям, он любил власть, свою трудную и опасную работу чекиста, интриги, джаз, скачки на ипподроме и ветреный женский пол. А коллекция византийских монет попала к нему в руки в сорок шестом году. Он тогда по делам контрразведки ездил в Румынию, где стояли наши войска. Органы выявляли всех, кто сотрудничал с фашистами. Ну, и был один румынский аристократ и помещик, вроде как барон. У него был фамильный замок в Трансильвании, виноградники, было и хобби – античная нумизматика и тайная страсть продавать чужие секреты. В войну он работал сразу и на румынскую разведку, и на немецкую, и на итальянскую. В результате дед Ираклий отдал приказ этапировать его под конвоем в Москву. Забрал весь его архив и коллекцию монет, которую барон собирал всю жизнь. Тогда это было обычным делом: из Германии картины вывозили, ценности, и тут поступили точно так же.
