Татьяна Шахматова - Унесенные блогосферой

Кстати, Шерлок Холмс когда-нибудь убирался в квартире или мыл посуду? Почему я об этом думаю сейчас? Бред! Но я не представляю, чтобы мистер Холмс стоял у плиты или мыл пол. Миссис Хадсон была домовладелицей, не домработницей, дамой благородной, служанки у них вроде как не было. Неужели Ватсон? Ватсон мыл посуду? Почему-то Конан Дойль не продумал этот момент, а я всегда читал и представлял, вот сейчас они вернуться с очередного дела, Холмс сядет к камину с трубочкой, а Ватсон пойдет готовить ужин. Бред, бред.

Так вот, Миллер… Совершенно не понятно, что она за фрукт? Действительно ли она заботится о своих девочках или получает удовольствие от игры в куклы? Или ведет игру с холодным носом, имея какую-то одной ей известную цель? Холодный нос – у животных признак здоровья, у людей же – признак нечистой совести. А вот частый пульс – это из другой оперы. Частый пульс – это эмоции, страсть, волнение – все, что сопровождает удовольствия человеческой плоти. Если же удовольствия запретные, то сердце в предчувствии наслаждения должно биться часто-часто. Что она там говорила: дружба, любовь, психологический эксперимент? Комплекс Пигмалиона – это ведь, кажется, болезнь. Надо бы поднять по справочникам. Зачем я тогда в кафе отнял руку? Зря, зря я поскромничал. Надо было считать удары сердца. Но момент упущен, а Шерлок Холмс на сей раз помянут всуе.

Я постарался извиниться перед Юлей за то, что задел тонкие чувства грубым словом «разводить». Это подействовало: пупс принял важный совиный вид и продолжал.

– А на парах все сводится к тому, что Пигмалион ориентируется только на Галатею. Думаю, у каждого препода за всю практику бывает только одна такая Галатея, равно как и у Галатеи – только один Пигмалион.

– Но вас же двое, ты и Надя… – не смог промолчать я.

Как минимум была еще и третья, во всяком случае так утверждала сама Миллер. Более того, даже на нашем курсе уже имелась одна восторженная особа, которую за спиной звали девочкой Миллер.

Но Юля была уверена в своей теории. С неподдельной жалостью она взглянула на свою подругу, которая в этот момент примеряла Викину юбку. Понизив голос, она совсем тихо прошептала:

– Саш, ну, какая она Галатея?

Я кивнул с пониманием и решил зайти с другой стороны:

– Юля, а зачем все это Пигмалиону?

– Ты когда-нибудь слышал об акте творения? – живо среагировала она.

– Самые интересные игры – это игры в людей, – отозвалась вдруг Надежда. Оказалось, она прислушивалась.

– С Пигмалионом вы связаны общей работой и чувствами… – продолжала Юля. – Вы делаете друг друга, влияете друг на друга…

«Убей меня – не верю, как говорил Сократ, за что и был убит», – любила приговаривать моя тетушка. Сейчас я чувствовал себя тем самым Сократом: даже под страхом смерти я не смог бы расшифровать сказанное Юлей.

Я снова вспомнил о нашем Леопольде, о том счастье, которое доставляла мне наша молчаливая дистанция. За неимением мужских примеров в семье все свои движения с пятого по седьмой класс, и даже потом, много позже, я сопоставлял с тем, что делал и говорил Леопольд. Тогда я не мог этого сформулировать, но сейчас понимаю. Он был умен, но в то же время непосредственен и любопытен, как ребенок. С ним можно было договорится по любому вопросу. Вот только использовать его расположение, чтобы, например, пропустить математику просто так, без цели и жизненной потребности даже не пришло бы мне в голову. Это было бы воспринято и мной, и им, как подлость. Леопольд признавал мою свободу, как и свободу всех остальных, но пользоваться расположением, манипулировать дружбой… Нет! Это, видимо, снова из области слишком высоких и непонятных для меня отношений.

Сейчас, глядя на мечтательное, но некрасивое лицо Юли, я чувствовал, что за всеми этими обильными словами стоит что-то совершенно другое. Даже если и Пигмалион, ну пусть, назовем это так. Но Пигмалион гордится своей Галатеей, Миллер же своих девочек упорно скрывала.

В этой ситуации плохо было только одно. Завтра мы с Адой Львовной должны были привести в действие наш план, а я до сих пор не представлял, чем рисковал.

Узнав, что Виктории нет, девочки не задержались долго и я, оставшись один, обошел комнату, меланхолично рассовывая вещи, которые не успела убрать Надя. Взглянув на стол, я остановился: тщетность моих попыток навести здесь порядок предстала в виде расхристанной бумажной волны, в непрочном равновесии застывшей над столом. Отдельными брызгами из этого монстра выпрыгивали чьи-то визитки, страницы ежедневников, исписанные быстрой нервной рукой, сами ежедневники с растерзанными боками валялись здесь же. На вершине этой живописной кучи красовалась та самая синяя папка, которую я должен был занести Борису.

Была ли это вторая попытка убедить Следственный комитет в том, что филолог не может дать заключение за социолога, или Вика сдалась и дала ответ, раз уж Толкин все равно писатель?

Отогнув резинки, я прочитал: «В виду того, что в российском и мировом культурном пространстве произведения Дж. Толкина исследуются не только как художественные произведения, но также широко используются историко-географический, эзотерический, теологический, психологический и другие подходы, сформировалась область научного знания под названием «толкиенистика». Прошу подключить по этому делу эксперта из названной области научного знания».

Мда, Иисусу Навину было бы проще остановить вращение Земли, чем следователю переиграть филолога в слова. В общем, я не завидовал тому парню из Следственного комитета, которому в ближайшее время вернется дело о толкиенистах. Где ему теперь искать специалиста в толкиенистике? Я не представлял. С другой стороны, следователь сам виноват: если филолог отправил к социологу, значит надо идти к социологу. Потому что в противном случае можно отправиться туда, где сам Фродо кольца не искал.

Глава 16

Зазеркалье

Театр сегодня – это единственное место,

которое должно напоминать, что надо любить:

вопреки цинизму, лицедейству и поклонению доллару.

Что есть только одно чувство —

на разрыв аорты кричать о любви.

Ее пальцы в моих волосах причиняли мне ощутимые страдания.

– Сволочь! – орала Виктория, впиваясь мне ногтями в кожу, стараясь драть как можно больнее. – Может, ты еще и трусы мои нацепил?

Она мутузила меня с такой силой, будто вообразила, что наш диван – это стиральная доска, а я – грязная простынь, с которой можно смыть позор с помощью силы женских рук. На самом деле Вика заблуждалась – ее трусы я не надевал, ограничился юбкой и косметикой.

Это было вчера, и справедливости ради надо отметить, несмотря на такую бурную реакцию, план сработал. Ловушка, придуманная Миллер, и сделанная с помощью кудрей и сотового телефона, захлопнулась с добычей.

Затея понравилась мне, в первую очередь тем, что предполагала посещение парикмахерского салона. Странно звучит, но не в моей ситуации. Я бережно хранил визитную карточку Маргариты, только так и не решился позвонить. Больше всего я опасался даже не начала разговора, которое всегда в таких случаях бессмысленно и беспощадно, а того, что карточку она вручила мне просто потому, что снабжать клиентов визитками прописано в корпоративных правилах салона. И что тогда? Вика бы сказала «забуксовал». Парни из группы «философия эротики» сказали бы «слоупок», типа отстающий. В каком-то смысле я и вправду был отстающим и отчетливо это понимал: одногруппникам врал, что у меня есть школьная подруга, которая поступила учиться в Москву, а школьным друзьям из «философии эротики» рассказывал, что встречаюсь с девушкой из параллельной группы, так что особо меня не стремали, но сам-то я был в курсе истинного положения дел.

В общем, повод для посещения «Мармелада», где трудилась Маргарита, моментально придал плану Миллер массу неоспоримых и необсуждаемых преимуществ. Кроме того, я больше не мог бездействовать, как агнец, приготовленный на закланье. Если Вика предпочла спастись бегством, то я не собирался прятать голову в песок. И без того я слишком сильно погряз в проблемах моей замечательной родственницы. Пора было как-то заканчивать со всем этим или к чертовой бабушке бросать университет.

Само собой, меня не могло не смущать содержание просьбы к девушке, которую я мечтал звать на «ты» и желательно, не только про себя. Но почему-то я был уверен, что Маргарита все поймет правильно.

– Оттенок волос такой необычный. Светло-русый, но как будто немного графитовый, – говорила ты, проводя своей тонкой рукой с трепетным необыкновенно подвижным запястьем по моим волосам. – Люди красятся, мучаются, а у вас свой цвет. И совершенно одинаковый с сестрой. На свету цвет простого карандаша. Так красиво! Я никогда такого не видела, хотя училась на стилиста в Питере, там бывало всякое и мальчики-девочки, и девочки-мальчики. А тут мальчик-мальчик и девочка-девочка, но загримируй – и не отличишь.