Игорь Блинов - Ворона летает по геодезической
Баскаков увидел его, сунул руку в карман. «Сейчас достанет пистолет, — понял Ермолаев. — И мы меняемся ролями».
Ермолаев побежал зигзагами прочь, нырнул в арматуру и замер.
Послышались шумные прыжки Баскакова, которые перешли в размеренные хрустящие шаги. «А ведь у него оружие и куча времени, — с тоской подумалось Ермолаеву. — Вот он обследует местность, обнаружит меня и шлепнет, как запертую в клетке неподвижную мишень. И никто не узнает… Надо что-то делать». Он понял, что отсиживаться нельзя. Раз-два-три… Ермолаев выдохнул и резко вырвался наверх, став в боевую позицию.
Баскаков стоял слишком далеко. Он осклабился и стал приближаться, медленно направляя в грудь Ермолаеву пистолет:
— Ну что, доигрался? Ведь предупреждали тебя — не лезь на чужую территорию.
— Эй-ей, пого… — начал Ермолаев, попятился к краю оврага и ощутил странное движение почвы. Все вокруг закрутилось и он с хлюпом упал в жижу.
Это его и спасло. Баскаков удивился нелогичному исчезновению Ермолаева, на мгновение потерял ориентировку, бессмысленно потыкал во все стороны пистолетом и сделал несколько выстрелов по строительному мусору.
Съехав по мокрой глине на дно канавы, Ермолаев вскочил на ноги и бросился бежать. Теперь под ногами было твердо и сухо. Канава сошла на нет, и Ермолаев юркнул в пространство между жестяными гаражами. Краем глаза он успел заметить какую-то фигуру, показавшуюся из-за высокого куста: «Ну вот, еще один…»
Дальше был тупик. Оставалось только спрятаться за бетонный столб и ждать неминуемой развязки.
«Обложили, — с тоской подумал Ермолаев. — Фу ты, как глупо. Однако, в бою помирать как-никак веселее — хоть одного положу».
Он прислушался к приближающимся шагам и, выждав момент, выпрыгнул из-за столба.
Перед ним оказался Шапиро, который вовремя ловко пригнулся:
— Ну ты, блин, осторожнее.
Ермолаев расслабился и опустил руки:
— А Баскаков где?
— В Караганде.
— Остроумно. Сейчас явится, нельзя здесь оставаться.
— Верно рассуждаешь, — согласился Шапиро. — Значит, так. Сейчас туда, и сразу налево, где недостроенная стена. Оттуда можно уйти.
Ермолаев кузнечиком перепрыгнул торосы металлолома, бросился за стенку и замер. Сердце стучало ровно, как локомотив.
Подоспел Шапиро.
Что-то свистнуло, и Ермолаев почувствовал, что левая рука его онемела.
— Поздравьте меня, я, кажется, ранен, — сказал он, глядя на струйку крови, бегущую по ладони. — Ей-богу, теперь выхлопочу себе медаль. Посмертно.
— Ну-ка, покажь, — Шапиро бесцеремонно задрал ему рукав. — Э-э-э, батенька, да вас просто камешком посекло.
Действительно, пуля отбила от стены кирпичные осколки, один из которых вскользь задел Ермолаева.
— Не будет тебе нашивки за ранение, — констатировал Шапиро. — Разве за контузию.
— Да ладно, давай решать, как дальше жить.
— Ну, чего решать — я еще парень молодой выпячиваться и на амбразуру кидаться, — ответил Шапиро, прижимаясь к стене.
— А по книге твоей что выходит — от чего помрешь?
— От скромности.
— Ну так не скромничай и давай за ним, окружай, — сказал Ермолаев. — Вот я ранетый, и то сейчас пойду, только отдышаться надо.
— Да куда спешить…
— Ладно, сиди пока, — Ермолаев осторожно выглянул и пополз за куст.
— Подстрелят ведь.
— Да у него патроны кончились, я считал.
— А если запасная обойма?
— Вряд ли, не на маневрах же…
Шапиро смело подпрыгнул и подтянулся:
— Эге, их там двое. Второй — в черном плаще.
— Это Курбатов, — догадался Ермолаев.
— Остановились почему-то, назад смотрят. Там, в конце рельсов. Эврика!
Неподалеку на рельсах стоял небольшой подъемный кран на электрической тяге. Шапиро на четвереньках прокрался в кабину, что-то крутанул, кран вздрогнул и быстро поехал по рельсам. Шапиро соскочил с вытаращенными глазами и, согнувшись, вернулся за стенку.
Кран, лихо разогнавшись, ударился о тупик и со скрежетом завалился набок прямо на то место, где только что стояли Баскаков с Курбатовым.
— Кажись, он Курбатову стрелой прямо по спине шибанул, — восторженно констатировал Ермолаев. — Где ты так научился с техникой обращаться?
— Когда-то на стройке подрабатывал.
— Как Шурик?
— Как волк из «Ну, погоди»…
Шапиро опять подтянулся над стенкой и стал наблюдать.
— Поддержи-ка меня, а то упаду.
Ермолаев подпер его снизу.
— Ну?
— Салазки гну, — ответил Шапиро. — Один готов, Курбатов твой. А Баскаков жив-здоров.
Он замолчал.
— Что он делает? — прохрипел, вконец потеряв терпение, Ермолаев.
— Брезгливо прикасается к трупу.
— Ну, и…
— Что-то вынул из кармана.
— Чьего кармана?
— Его, трупа. Теперь озирается, заметил что-то вдали. Уходит.
— А ну-ка, дай-ка, — Ермолаев вращательным движением осторожно освободился от непосильной ноши и полез наверх. Шапиро повис, как перезрелая груша, но удержался, не упал.
Баскакова уже не было. Распростертое на земле тело действительно напоминало бывшего Курбатова. Сейчас он еще больше походил на ворону, только подстреленную. Неужели победа? Но куда, однако, канул оборотень в полковничьей шинели?
Когда они осторожно вышли из-за укрытия и пошли к завалившемуся крану, тот внезапно зашевелился и рухнул в котлован, взметнув высокий фонтан.
Это было уж вовсе неожиданно: труп исчез. Не осталось даже видимых следов.
— А где же труп Круп…то есть кадавр Курбатова? — недоуменно спросил Ермолаев, запинаясь от неожиданности происшедшего. — Тьфу, язык сломаешь.
— Нетути, — задумчиво произнес Шапиро. — Одно непонятно — черти его унесли или Баскаков?
— Баскаков тоже черт, — возразил Ермолаев.
— Вот-вот.
— Или сам ушел.
— Как это? — удивился Шапиро.
— Такие случаи описаны в литературе.
— Уму непостижимо, — молитвенно проговорил Шапиро. — Не приведи силы небесные увидеть блуждающий кадавр, глупый и беспощадный.
По всему выходило, что кран, съезжая в котлован, зацепил труп стрелой или крюком и увлек его на дно.
Их раздумья прервал рокот мотора. Через минуту лихо подрулил фургон, из которого вышел Титов с группой захвата.
— А вы как тут оказались? — развел руками Ермолаев. — Только не надо говорить — «стреляли»…
— Так ведь действительно стреляли, браток, — возразил Титов. — Или это шкаф упал?
— Шкаф на месте, а Баскаков опять смылся.
— Отряд, по коням! — рыкнул Титов.
— Ну, поехали! — Ермолаев взялся за стакан.
— За что вздрогнем? — Шапиро поднял свой.
— За то, чтоб бардака в стране не было. Или ты опять на этот счет имеешь оригинальное мнение?
— Имею, — ответил Шапиро и выпил.
— И почему, по твоему, у нас такой бардак? Кто виноват?
— Как кто? Шестидесятники.
— Что? — от удивления Ермолаев чуть не поперхнулся.
— Они самые. Вот я после школы в институт не поступил, на завод пошел. Ох, и изумительных персонажей я там наблюдал! Знаешь, что такое мастер-наставник? Такой артист, все перлы изрекает. Типа «машина любит ласку, чистоту и смазку», «без труда не выловишь рыбку из пруда», а молодежь должна работать «с душой», или еще лучше «с огоньком». А у самого на уме только бабла побольше срубить и пивом после работы накачаться…
— Ну и причем тут шестидесятники? — перебил его Ермолаев.
— Да самые лицемеры они и есть. Они, что ли, Берлин брали, Днепрогэс строили, Донбасс восстанавливали? Тех всех война выбила, а эти — на тепленькое местечко. Они пошлые туристские песни тренькали из трех аккордов, а теперь уважения требуют за свои «трудовые подвиги». Пенсия маленькая, пенсию им большую подавай!.. А за что? Завалили страну драповыми пальто тюремного покроя, а сами за американскую шмотку готовы были Родину продать. В творческих союзах, в институтах окопались, все по знакомству, везде блат… Сейчас говорят: Коммунизм осудить. Идеологию осуждать? Да она же христианская, по сути. А вот кто ее опошлил, вот вопрос. Кто сделал, что людей мутило от всего этого? Пенсию им!.. Они работали! Да они всю свою жизнь страну гробили. Не санаторий им, а лепрозорий!..
— Ну, не знаю… — сказал Ермолаев после некоторой паузы. — В одном могу согласиться: лицемерие — страшная вещь. Это, можно сказать, погубило не одну цивилизацию. Ведь как бывает: по утрам — примерный семьянин, а по вечерам маньяк. Почему, откуда это берется?
— Закон природы такой. Так будет всегда.
Когда они выходили из кафе, Ермолаеву почему-то вспомнилась цитата из Пушкина: «Я не ворон, а вороненок. А ворон еще летает…»
— А жаль, что Курбатов утонул, — сказал Шапиро. — Вот бы отрезать ему голову и заспиртовать.
Тьфу, подумал Ермолаев, экая скверность. Но вслух ответил:
