Ирина Лобусова - Без суда и следствия
Я молча пожала плечами. В кафе ворвался Роберт.
— Где вы запропастились? Я вас искал!
— Что-то случилось?
— Все слишком плохо. Драговский отстаивает смертную казнь, и судья склоняется к этой мысли. Вообще эта старая стерва пляшет под дудочку Драговского.
— Не похоже.
— Только внешне. На самом деле Драговский здесь главный. И он требует смертной казни. Теперь все зависит только от вашего мужа, от того, что он скажет.
— Вы объяснили ему это?
Роберт махнул рукой:
— Давно! Но вы же сами знаете, что разговаривать с ним бесполезно.
Он убежал.
— Что теперь будет? — спросила Юля.
Что я могла ей сказать… В кафе вошел молодой человек из школы. Увидев нас, подошел к столику.
— Я незнаком с вами лично, — обратился он ко мне, — но часто видел вас по телевизору. Я работал вместе с вашим мужем. Меня зовут Евгений Сикоров.
— Спасибо за ваши слова об Андрее.
— Но я рассказал правду! Я действительно хорошо к нему относился. Очень уважаю его. И хочу сказать вам: какой бы приговор суд ни вынес, я не поверю в его вину. И еще. Я всегда буду вашим преданным другом. Если когда-нибудь вам понадобится помощь, сразу же обращайтесь ко мне.
Этот жест благородства был так неожидан, что у меня на глазах выступили слезы.
— Спасибо вам большое, — тихо сказала. Он попрощался и отошел от нашего столика.
— Вот видишь, видишь! — горячо реагировала Юля. — В него верит хоть один человек! Верит потому, что хорошо его знает! Значит, есть какая-то надежда. Значит, не все потеряно.
— Не стоит об этом думать. Это слишком слабый признак надежды. Надеяться не стоит.
Час пролетел очень быстро, и мы вернулись в зал суда. Слушание, касающееся двух других убийств, закончилось быстро. Еще до начала суда общепринятым героем стал маленький Дима Морозов, поэтому основной акцент делался на это убийство. Двое других детей оставались как бы в тени, и все словно забывали, что они были убиты таким же зверским образом. Выступил с показаниями Ивицын, потом — всевозможные эксперты. Показания давала и кассирша с вокзала, не заметившая с Андреем двоих детей. Допрашивали также уборщицу с Белозерской, тех, из пьяной компании, кто обнаружил тело. Свидетелям вопросов не задавали. Сложилось впечатление, что в зале суда просто разыгрывался дешевый спектакль, в то время как все давным-давно было ясно. Роберт хотел задать вопрос эксперту, обнаружившему отпечатки пальцев Андрея на орудиях убийств, но ему не дали. Все скомкали и ускорили — заканчивалось надоевшее действие трагикомичной пьесы с известным финалом.
В зале суда стало холодно: на улице вновь пошел дождь, и казалось, что холодный влажный воздух просачивается сквозь стены. Кто-то приоткрыл входную дверь, и легкий сквозняк растрепал прическу сидевших в первом ряду. На потолке вдруг затрещала, замигала лампа, и это показалось чем-то необыкновенным — словно в зале суда ничего уже не могло произойти.
Андрей выглядел только нелепым серым пятном на деревянной обивке стен. Он сказал:
— Я признаю себя виновным в смерти Димы Морозова.
Зал замер. Вцепившись в подлокотник кресла изо всех сил, я сломала ноготь, но не почувствовала боли.
— Я виновен, и это все, что я могу сказать. Существует множество обстоятельств, заставляющих меня говорить то, что я произношу сейчас. И я признаюсь в своей вине. Можете занести мои слова в протокол, или как там у вас принято.
В зале стояла мертвая тишина, слышен был только треск лампы на потолке. Рядом охнула Юля, по-бабьи ухватившись за щеки. Я смотрела широко раскрытыми глазами на Андрея и чувствовала, что умираю. Андрей признался, что он убийца? Я думала, что никогда не переживу этой минуты…
Первым нарушил молчание Роберт. Он вскочил и дико завопил:
— Что он говорит?!
Это разрядило обстановку, зал вздрогнул и раздался шум. Андрей выглядел так, словно ничего уже не ждал. Судья призвала к молчанию. Для вынесения приговора суд удалился. Я ничего не видела перед собой. Вскоре в окружающем тумане прояснилось лицо Юли, которая усиленно трясла меня за плечи и что-то кричала, но я не слышала — что… Возмущался Роберт. Я разобрала слова:
— Он же ненормальный! Псих! Больной, больной!
— Встать, суд идет!
Я не знала, сколько прошло времени после их ухода.
— Согласно статьям Уголовного кодекса Российской Федерации… — слова терялись, я разбирала только обрывки, — в предумышленных убийствах с особыми, отягчающими вину обстоятельствами… — или все это было не так? Другие слова? Не на самом деле? — …суд постановил… признать виновным по статьям… признать виновным… виновным… к высшей мере наказания — смертной казни.
— Нет! — Крик разлился под потолком сотней маленьких пронзительных криков.
— Нет! — Со стороны доносился мой голос, и незнакомая женщина с обезумевшими глазами отражалась на деревянном барьере первого ряда. Словно незнакомая женщина кричала в замеревшем зале суда: — Нет! Это неправда! Он невиновен!
Тысячи, тысячи чужих глаз со всех сторон… Гораздо позже я поняла, что все время видела свое смутное отражение на блестящем деревянном барьере прямо перед собой. Я не помню, как упала на свое место. Кажется, Юля крепко держала меня (я хотела бросигься к Андрею), и в тот момент я поняла, что это был именно мой крик…
Судья брезгливо поправила на носу очки и бесцветным голосом сказала:
— Приговор обжалованию не подлежит.
Я не видела, как уводили Андрея. Видела толпу, расступавшуюся перед конвоем, и множество человеческих спин отгораживали его от меня.
Потом был только дождь, бесконечный осенний дождь и темные комнаты моей квартиры. Я болела несколько недель. Каждый день ко мне приходил молоденький врач и делал внутривенные вливания. Устоявшийся запах камфары стал неотъемлемой частью моего существования на земле. Юля не отходила от меня ни на минуту. Врач запретил мне читать газеты и смотреть телевизор (он считал, что от этого приступ мог повториться вновь), и Юля строго выполняла его распоряжения. Когда мне стало чуть лучше, явился Роберт.
— Мне очень жаль, что не смог вам помочь.
Как будто все могло пройти от его слов!
— Единственное, что теперь остается, — ходатайства о помиловании. Приговор должен утвердить Верховный суд страны, Генеральная прокуратура. Если они утвердят, тогда — комиссия по помилованию и, наконец, президент…
Я ответила:
— Не знаю почему, но больше никогда в своей жизни я не хочу вас видеть!
— Вы можете повторять это сколько угодно, но я все-таки пробьюсь к вашему мужу и заставлю его подать кассацию…
Роберт выполнил свое обещание. Позже я узнала, что Андрей от своего имени подал прошение о помиловании.
И я принялась писать кучи бесполезных бумаг, не вставая с постели. Я писала, куда только можно и куда нельзя. Писала под диктовку Юли и по собственному усмотрению, оставляя тысячи копий, которыми была завалена вся квартира, направляя свои письма и прошения трижды, четырежды в одну и ту же инстанцию.
Я не получила ни одного ответа. Ответы приходили в прокуратуру — через день. Юля ходила туда узнавать новости. Все мои надежды давно почернели, засохли, рассыпались в прах. Я не выходила из квартиры.
К концу октября Юля узнала, что Верховный суд и Генеральная прокуратура утвердили приговор суда: высшую меру наказания — смертную казнь. Комиссией прошение о помиловании было отклонено. Президент помилование не подписал. Единственное, чего удалось добиться, — отсрочки исполнения приговора на три месяца. Согласно всем юридическим кодексам и законам прошение о помиловании нельзя было подавать дважды. Исполнение приговора — в феврале. Три месяца жизни — декабрь, январь, февраль…
Глава 3
Я родилась в маленьком городке, где были только дома и дороги. Круглый год в воздухе кружилась серая пыль, и все, с чем ассоциируется у меня часть детских и юношеских воспоминаний, — только серые одноэтажные дома и обрубленные перекрестки улиц вдоль не вымощенных асфальтом мостовых… Я очень плохо помню родной город, не ощущаю к нему ни нежности, ни теплоты. Разве что пустоту (что еще можно испытывать к кучке одинаковых, уродливых строений), да и это постепенно стирается в памяти — никому не нужная часть прошлого, в которую я никогда не собиралась вернуться. Очень редко (чаще в снах) я видела отрезок сельской дороги, по которой куда-то бреду, и, просыпаясь, с трудом вспоминала, что так приходил (вернее, уходил от меня) этот самый родной город, где круглый год в любую погоду в воздухе кружилась серая пыль… В школе я изучала, что место, где я появилась на свет, не село и не город, а поселок городского типа с населением около 150 тысяч, филиалом педагогического института и четырьмя металлургическими заводами, ради которых, собственно, и возник городок. Достопримечательности дополняли так же несколько заплеванных кинотеатров и один Дворец культуры (сельский клуб). Мать родила меня в восемнадцать лет в законном браке. В то время она была студенткой экономического факультета университета и жила в городе, в общежитии, а мой отец — увы, это совсем не романтично — был таксистом сорока трех лет, да вдобавок еще женатым (не на моей матери). Следует естественный вопрос: откуда тут мог взяться законный брак? Но все было очень просто. Когда дражайший папашка понял, что мать не вешает ему лапшу на уши, а действительно ждет ребенка, он развелся со своей женой и женился на матери. Она бросила университет и, беременная, вернулась обратно в пэгэтэ с новоиспеченным мужем, чего до конца, собственно, ни ему, ни мне так и не сумела простить. Разумеется, я была виновата в том, что она вместо учебы развлекалась и по глупости залетела от сорокалетнего женатого козла! Впрочем, моя мать не вдавалась в тонкости, и я навсегда осталась у нее виноватой. Но сорокалетний соблазнитель женился и даже согласился на переезд! Вот какой благородный попался папашка! По словам матери, он тоже особо не радовался моему появлению на свет божий. А вот родители матери очень радовались по поводу того, что я родилась в законном браке. Их это устраивало больше, чем учеба незадачливой дочери в университете — за которую нужно было платить.
