Кофе и полынь - Софья Валерьевна Ролдугина
Ближе к вечеру заморосил мелкий дождь. Кофейня рано опустела; да и на меня, признаться, навалилась сонливость, такая сильная, что впору заподозрить колдовство. Так как Мэдди по-прежнему жила в особняке на Спэрроу-плейс, мы вскоре отправились туда вместе, оставив «Старое гнездо» на Георга — Мирей тоже уже уехал, сославшись на головную боль. За ужином то и дело мерещился островато-свежий запах, такой слабый, что сперва не получалось его опознать.
«Новые приправы? — В голове крутилось воспоминание; что-то очень знакомое, приятное. — Или духи Клэра? Он иногда орошает парфюмом свои перчатки довольно щедро».
Лимонные корочки, смятая трава на весеннем лугу…
«Вербена!» — осознала я вдруг.
И улыбнулась.
Кажется, Лайзо снова звал меня на свидание, так, как умел только он.
— Вижу, вы задумались о чём-то очень приятном, дорогая племянница, — вкрадчиво заметил Клэр.
— Об ароматах, — ответила я почти честно. И добавила невинно: — Какие духи нравятся вам, дядя? Держу пари, что-то очень сладкое. Если б существовали духи с ароматом карамели, мёда и зефира, наверняка вы бы выбрали их.
— Как же плохо вы меня знаете, — с притворным огорчением покачал он головой. — Совершенно мимо.
— Сахар? Мармелад?
— Разве сахар вообще пахнет?
— Сливочный крем? Патока?
— О, умолкните, ещё немного — и у меня слипнутся уши.
— Что ж, тогда у меня остаётся только одно предположение. Уксус?
Услышав это, Мэдди беззвучно рассмеялась, и даже у Паолы дрогнули уголки губ. Клэр же состроил настолько кислое выражение лица, насколько вообще было возможно; казалось, что ещё немного, и в моей чашке с какао свернётся молоко…
Но уже после ужина, когда я собралась подниматься в спальню, он неожиданно остановил меня и тихо произнёс:
— Сумерки после дождя.
— Что?..
Я, признаться, несколько растерялась.
— У Элизабет были духи, которые пахли одновременно фиалками, влажной листвой и нежной сердцевиной цветка ириса, той лёгкой жёлтой пыльцой, горьковатой и сладкой, — так же непонятно продолжил он. — Она считала, что это аромат весеннего вечера, когда тёплый дождь только что прошёл, и сад дышит покоем. Когда Элизабет умерла, ей было чуть больше тридцати, а мне около семнадцати; мы были женаты всего год или вроде того. Никто не верил, что я любил её, а не её состояние — которое, напомню, досталось брату Элизабет. А я… каждый вечер я клал в изголовье постели платок, который пах теми самыми духами; так можно было вообразить, что Элизабет всё ещё рядом.
На мгновение я ощутила себя бестактной грубиянкой; признаюсь, мне всегда казалось, что «безутешным вдовцом» Клэр себя называет только для того, чтобы отвадить чересчур пылких поклонниц.
За всем этим как-то забывалось, что он тоже способен… любить, скорбеть?
— Дядя, простите, я…
— Я сказал это не для того, чтоб вас уязвить, — ворчливо откликнулся он, отступая в сторону. Дядин домашний наряд, серый с голубым, сейчас вовсе не выглядел вычурным, наоборот, слишком простым и светлым — и делал его каким-то беззащитным, пожалуй. — Просто вдруг захотел рассказать вам это. Мальчики ещё слишком малы, чтоб слушать и понимать, а меня иногда одолевает разговорчивость. Полагаю, возраст. Доброй ночи, дорогая племянница.
— Доброй ночи, — растерянно откликнулась я.
…А в спальне у меня пахло вербеной — и ещё немного порохом.
Гораздо сильнее, чем можно было бы списать на разыгравшееся воображение.
А в спальне у меня пахло вербеной — и ещё немного порохом.
Гораздо сильнее, чем можно было бы списать на разыгравшееся воображение.
…всюду шорохи, шорохи и тени.
Это идёт дождь — сплошной шелестящей стеной, но он снаружи, отсекает внешний мир; остаются лишь старые камни, сырость, летучие мыши под потолком, свечи и зеркала. Много зеркал; они повсюду, некоторые помутневшие, в пятнах, есть даже разбитые… Свечи тоже разные: витые, куцые, тонкие и высокие. Пламя трепещет на сквозняке, порождая призраков.
Один из этих призраков — я сама.
Лайзо тоже тут. Он странно одет — штаны, похожие на альравские шаровары, только тёмные, алая рубашка, широкий пояс, обмотанный вокруг талии несколько раз, короткий плащ-накидка в чёрно-серую клетку. Но на сей раз хотя бы выбрит, и мне это нравится.
Лицо у него усталое; глаза пылают зелёным огнём, и сияние сбивает с толку, мешает считать выражение — он расстроен, опасается чего-то или наоборот, рад?
— Виржиния, — говорит он. — Ты здесь.
— Ты ведь позвал.
Он улыбается.
Размышляю, стоит ли рассказать о Валхе, но прежде чем произношу хоть слово, Лайзо говорит сам:
— Мы все живы… Удивительно звучит, да? Не верилось до последнего, — он коротко усмехается и каким-то беспомощным жестом проводит себе по волосам, будто паутину снимает. — Этот «жёлтый туман» пахнет чесноком. Мне сначала это показалось забавным, тем более что убивает он не сразу… И даже не сразу причиняет боль. Он ползёт по земле, заливает окопы… Если подняться повыше, то можно спастись. Мне не удалось сорвать атаку, верней, не удалось предотвратить её полностью. Мы с моими ребятами пробрались в лагерь алманцев и избавились от мин, отравленных, что ли, не знаю, как и сказать… В них была маслянистая жидкость, а из неё-то и получался «жёлтый туман». Мины теперь на дне болота, глубоко-глубоко, уж я-то попросил, чтоб их затянуло на самое дно… Но не все. Нас всё-таки застигли, прямо там, в лагере. Мы побежали — прямо по болоту, иначе было никак… А алманский командир как взбесился — и приказал оставшимися минами обстрелять наши позиции. Их, мин, всего-то было две… Но по одну сторону — наши; по другую — алманцы, как ни крути, а тоже люди, и многие-то и не знают, зачем они там; а в третьей стороне — деревня, и хоть война, а над трубами дымки курятся, кто-то хлеб печёт… А в четвёртой — мы сидим посреди болота. И ветер мне в ухо шепчет: эй, колдун, куда мне подуть?
Он рассказывает — и я вижу это как наяву. Измождённые лица; мундиры, цветов которых уже не различить; прохудившиеся ботинки, огрубевшие руки… Полевые госпитали; солдаты, отдыхающие, когда только можно; маленькую деревню, белёные подоконники, старые яблони — и людей, закрывающих глаза на войну, пока им позволяют, пока она не стучится в двери.
— И что ты сказал? — спрашиваю тихо.
— А я сказал: дуй, приятель, вверх.
Дождь за стенами башни — а теперь я почти уверена в том, что мы в башне, старой, разрушенной, на самом верху — становится сильнее. Шелест его перекрывает все прочие звуки; некоторые свечи гаснут.
Тени подступают
