Юлия Волкова - Выбери меня
Урбанская испытующе на него посмотрела, затем благосклонно улыбнулась. Володя понял, что угадал тему и тон. Только бы она не вздумала сейчас бросаться ему на шею! Впрочем, ради дела он мог вытерпеть и это. Главное, не проболтаться бы потом о сем казусе в агентстве. То-то сыщики повеселятся…
Но столетняя Манефа на шею Томашевичу бросаться не торопилась. Гордо выпрямив спину, она сидела на старинном, наверняка использовавшемся в каких-нибудь учебных спектаклях про рыцарей и королей стуле и ласково улыбалась сыщику. Он стал разливать чай, оказавшийся удивительно ароматным.
— После того как вы позвонили мне, — плавным тоном произнесла старуха, беря изящную чашку из тонкого фарфора, — я сразу вспомнила этого мальчика, Андрюшу Полуянова. Он поступал к нам трижды: сначала к Владимирову, потом к Корогодскому, а в последний раз к Виктору Владимировичу Перову. Однажды даже до второго тура дошел. Очень зажатый был мальчик, но красивый…
— Красивый? — удивленно протянул Томашевич. — Я понимаю, прошло столько лет… У вас хранятся фотографии абитуриентов?
— Только тех, кто доходит до второго тура, — ответила Урбанская. — Перед вторым туром положено сдавать документы. Конечно, если у меня есть его личное дело, значит, есть и фотография. — С этими словами она протянула Томашевичу папку. — Здесь фотографии, сами понимаете, три на четыре. Но у меня есть и другие снимки Андрея…
— Вот как? — воскликнул Володя, отрываясь от фотографии довольно-таки заурядного юнца в строгом пиджаке и с безвкусным галстуком. — Прошу прощения за нескромный вопрос…
— Откуда они у меня? — засмеялась Манефа хриплым контральто. — Представьте себе, дарят! Эти мальчики в юном возрасте — довольно-таки благодарные создания… Вот поучаствуешь в судьбе кого-нибудь из них, а потом он смотрит на тебя благодарными глазами. А потом, лет через десять, двадцать, двадцать пять, приходит сюда, в этот сейф, достает торт или коньяк и рассказывает о своей жизни…
«Торт или коньяк! — завопила сирена в голове у Томашевича. — Господи, ну какой же я болван!» Он почувствовал, что щеки его снова начинают пылать…
— Володя, — вдруг проговорила Урбанская. — Что вы все время так смущаетесь? Рассказывая о моих юных друзьях, я вовсе не намеревалась делать вам никаких намеков. Лет тридцать назад, узнав, что вы не принесли мне чего-нибудь… м-м… дефицитного в подарок, килограмм гречки, например, или палку финской колбасы, помните, были такие заказы… ах, откуда вы можете это помнить!.. Так или иначе, если бы вы не принесли мне хотя бы шоколадку, я бы оскорбилась и выставила вас вон. Но теперь… Пожалуй, теперь я выставила бы вас вон, если бы вы сунули мне коробку с конфетами. Эти плебейские знаки внимания, особенно когда люди мало знакомы, знаете, я только недавно поняла, что это не комильфо. Нынешние студенты называют меня старой графиней, но я не из дворянского рода. А коньяк, кстати, есть. Вы как насчет хорошего армянского коньяка?
— Если только за компанию, — ответил окончательно смущенный Володя, испугавшись отказом обидеть хозяйку сейфа. И вообще стоило на это посмотреть — Томашевич и не предполагал, что столетние старухи могут выпивать на работе. Да что там говорить — до Манефы Николаевны он вообще не видел ни одной живой столетней старухи — пьющей или непьющей.
— А давайте! — оживилась Урбанская. — Хороший коньяк еще никогда никому не вредил. У нас тут в отделах с утра водку предпочитают, но этого я не понимаю. А коньяк — это хорошо. Правильно… — Она бодро вскочила, легко поднялась по деревянной лесенке на «второй этаж» и извлекла из архивных недр початую темную бутылку.
— Знаете, — весело проговорила она спускаясь, — этот коньяк привез мне настоящий армянин из настоящей Армении — Зорик. Выпускник армянского национального курса. В институте звезд с неба не хватал, а теперь он в своей Армении — министр культуры. Но старую графиню не забывает. Мы сейчас чуть-чуть выпьем, а потом я похвастаюсь своим фотоальбомом. На это стоит посмотреть, поверьте.
Они выпили, Манефа потянулась к ближайшей полке и сняла с нее огромный фолиант.
Томашевич с каким-то священным трепетом взял его в руки и раскрыл. С первой страницы на него смотрела, приняв соблазнительную позу и кокетливо улыбаясь, изящная юная дива. Благодаря настоящему армянскому коньяку, в Володе прорезалась настоящая сыщицкая интуиция.
— Это вы, Манефа Николаевна, — сказал он, добавив в голос легкой восторженности.
— Да, — грустно вздохнула она. — Неужели меня можно узнать?
— Да, — ответил Томашевич. — Не сочтите за грубую лесть, но вы почти не изменились.
— Иногда мне тоже так кажется, — кивнула старуха. — Но ведь это — невозможно… Листайте дальше, Владимир. Здесь много интересных и знакомых лиц.
Томашевич повиновался. В альбоме действительно мелькали знакомые лица известных артистов: юные Копелян и Юрский, которых Володя знал по старым советским фильмам, Боярский, Леонидов, Иван и Андрей Краско — отец и сын, Виктор Бычков — знаменитый Кузьмич из всевозможных национальных особенностей, полная компания «ментов» из «Улиц разбитых фонарей», Хабенский, Пореченков… Поросль совсем молодых, которые то и дело мелькали в телесериалах… Томашевич еще полистал альбом туда-сюда и, наконец, не без труда нашел лицо, которое его интересовало. Опознал он это лицо по глазам, вернее, по их выражению. Потому что все остальное за семнадцать лет изменилось радикально.
— Да, это Андрюша Полуянов, — подтвердила Урбанская, взглянув на раскрытую страницу. — С ним его друзья. Вот это — Павлуша Лосин, очень талантливый юноша. Сразу поступил к Корогодскому. Потом мастер ушел из института, его курс почти распался, Лосин доучивался на курсе музыкальной комедии. Третий мальчик — Юра Костенко. Он не поступил на актерский факультет, но сумел перекинуть документы на противоположную сторону улицы. На Моховой, тридцать пять, — пояснила она недоуменному Томашевичу, — учат театроведов и шоу-бизнесменов. Так вот Юрочка подался в бизнесмены. Я слышала, что он преуспел. Правда, не в театральном деле, но кто сейчас делает деньги в театре? Юрочка и подарил мне эту фотографию.
— А где это они? — спросил Томашевич, разглядывая снимок.
— В скверике на улице Белинского. Счастливые лица. Еще бы — успешно прошли первый тур, можно подавать документы. Еще никто не знает, что пути их разойдутся, что Паша и Андрей станут смертельными врагами, а Юра и Андрей — партнерами. Андрей после последней неудачи с поступлением пошел в институт Герцена на заочный и работал некоторое время у нас в лаборатории психологии. А потом перевелся на дневной факультет и уволился. А знаете, кто их снимал? Наденька.
— Прошу прощения… — вздохнул Томашевич. — Я немного не понимаю…
— Конечно, Владимир, — усмехнулась Манефа. — Я все вам сейчас подробно расскажу. Это одна из многочисленных душещипательных историй нашего вуза. Наш вуз такими богат. Люди, судьбы, легенды…
И столетняя хранительница «театралки» изложила ему следующий драматический сюжет.
Они познакомились после первой консультации — два питерских выпускника-оболтуса и парочка, приехавшая из Барнаула, — красавица Наденька и ее верный паж Андрей Полуянов. Вместе с парочкой приехали их мамаши, две веселые тетки бальзаковского, то есть тридцатипятилетнего, не более, возраста — одна блондинка, другая брюнетка. В ожидании результатов первых испытаний своих чад мамаши попивали чаек и кофеек в сейфе у Манефы — благо, привезенный из Зауралья презент в виде банки облепихового масла пришелся той по вкусу. «Вы знаете, это удивительная любовь! — говорила одна из теток, кажется мать девочки, об отношениях Наденьки и Андрея. — Я думаю, если кто-то один пройдет по конкурсу, а другой нет, они все равно не расстанутся. То есть тот, кто поступит, откажется от студенческого билета. Но мне кажется, поступят оба — они такие талантливые! Вы их видели?»
Манефа кивала головой, хотя и знала, что талант не всегда является пропуском в храм Мельпомены. А еще она знала, что не существует никаких строгих методик, которые могли бы с гарантией утверждать: вот у этого паренька, допустим, есть талант, а у этой девушки, например, он отсутствует. Все определяется субъективным мнением членов экзаменационной комиссии. А мнения эти бывают настолько разными, что человек, срезанный на первом туре у одного мастера, у другого потом получает главные роли в дипломных спектаклях. Впрочем, по поводу Наденьки и Андрюши у Манефы имелись весьма серьезные сомнения. И по поводу их таланта, и по поводу «удивительной» любви. С вершины своего почти векового опыта она видела, что молодой человек к девушке относится… без должной страсти, что ли… Ведь влюбленного видно невооруженным глазом. А этот Андрюша… он терпел общение с девушкой, может быть, потому, что так хотелось их мамам. Мамы были более дружны, нежели дети. Нет, Наденька — она, конечно, была Джульеттой и Офелией в одном лице. Она обожала своего Андрея без памяти. Была готова броситься ради любви в пропасть. Да, собственно, так потом и случилось…
