Агата Кристи - Бремя любви
– А если бы вас занесло в пустыню – было бы то же самое?
– Да. Но не надо меня так далеко заносить. – Он усмехнулся. – Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику показывать свои картины.
– Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.
– Я не могу знать, каков результат.
– Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные – обо всем этом писалось черным по белому!
– Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил.
Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство – этого уже достаточно.
– Из пушки по воробьям!
– По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге – что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.
– А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?
– О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.
– И вас это удовлетворит?
– Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.
– Я?
– Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас – ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.
Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него.
Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.
Она медленно проговорила:
– Это невозможно.
– Почему?
– Я не могу выйти за вас замуж.
– Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.
– Время ничего не изменит.
– Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить?
Извините, Лаура, но это не правда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.
Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.
– Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас…
Он сказал очень нежно:
– Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.
Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.
– Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.
Он посмотрел на нее.
– Что у вас на уме? Что-то есть.
– Есть.
– Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?
– Нет, нет, нет!
– Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.
– Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.
Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:
– Муж Ширли умер в моем доме.
– Я знаю. Она мне говорила.
– Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.
Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.
Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.
– И вы чувствуете себя ответственной за это?
– Я отвечаю за это.
– Формально да.
– Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.
– Вы знали, что двойная доза его погубит?
– Я знала, что это может случиться.
Она через силу добавила:
– Я надеялась, что это случится.
– Понятно. – Ллевеллин не проявил никаких эмоций. – Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?
– Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в виду.
– Что было потом?
– Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили. Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством – то есть не сказал ли Генри мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе отчаяния или гнева.
– Что вы сказали на это предположение?
– Я сказала, что так не считаю. Что Генри ни о чем подобном не думал. Он продолжал бы жить долгие годы, а Ширли ухаживала бы за ним, страдала от его эгоизма и дурного характера, жертвовала для него своей жизнью. Я хотела, чтобы она была счастлива, имела свою жизнь.
Незадолго до этого она познакомилась с Ричардом Уайлдингом, и они полюбили друг друга.
– Да, она мне рассказывала.
– При обычном ходе вещей она бы развелась с Генри.
Но Генри-инвалида, больного, зависящего от нее, – такого Генри она никогда бы не бросила. Даже если уже не любила. Ширли была верна, она самый преданный человек, какого я знала. Как вы не видите? Я не могла стерпеть, что вся ее жизнь будет разбита, потеряна. Мне было все равно, что станет со мной.
– Но вас оправдали.
– Да. Иногда я об этом жалею.
– Да, у вас должно возникать такое чувство. Но они ничего бы и не могли сделать. Даже если это не было ошибкой и если врач подозревал, что вы поступили так из милосердия, или даже не из милосердия, он понимал, что уголовного дела не будет, и не стал бы его поднимать.
Другое дело, если бы заподозрили Ширли.
– Вопрос даже не возникал. Горничная слышала, как Генри сказал мне, что таблеток ему не давали, и просил дать.
– Да, для вас все сошло легко – очень легко. Что вы теперь об этом думаете?
– Я хотела, чтобы Ширли была свободна…
– Оставим Ширли в покое. Речь о вас и о Генри. Что вы думаете насчет Генри? Что для него это было к лучшему?
– Нет.
– Слава Богу.
– Генри не хотел умирать. Я его убила.
– Вы сожалеете?
– Вы хотите знать, сделала ли бы я это еще раз? Да.
– Без угрызений совести?
– Угрызений… О да, это было злое дело, я знаю. С тех пор я живу с этим чувством. Я не могу забыть.
– Отсюда Фонд для неполноценных детей? Добрые дела? Суровый долг в искупление вины?
– Это все, что я могу сделать.
– Ну и как, помогло?
– Что вы имеете в виду? Это полезное дело, мы оказываем помощь..
– Я имею в виду не других, а вас. Вам это помогло?
– Не знаю…
– Вы хотели наказать себя?
– Я хотела компенсировать зло.
– Кому? Генри? Но Генри мертв. И, насколько я знаю, его меньше всего беспокоили неполноценные дети. Посмотрите правде в лицо, Лаура: вы ничего не можете возместить.
Она замерла, как будто получила удар. Затем она откинула голову, лицо опять порозовело, она посмотрела на него с вызовом, и его сердце забилось; он ею восхищался.
– Вы правы, – сказала она. – Я правда пыталась обмануть себя, но вы показали, что мне это не удастся. Я говорила, что не верю в Бога, а на самом деле я верю. Я знаю, что мой поступок – зло. В глубине души я знаю, что буду за это проклята. Но я не раскаиваюсь. Я пошла на это с открытыми глазами. Я хотела, чтобы у Ширли была возможность стать счастливой, и она была счастлива. О, я знаю, счастье длилось недолго, только три года. Но даже если у нее было всего три года счастья и она умерла молодой – дело того стоило.
Глядя на нее, Ллевеллин испытал сильнейшее искушение – никогда не рассказать ей правды. Пусть у нее останутся хотя бы иллюзии. Он любит ее, а если любит, то как он может втоптать в грязь, развенчать ее мужественный поступок? Пусть она никогда не узнает.
Он подошел к окну, раздвинул шторы и невидящими глазами посмотрел на освещенную улицу.
Когда он повернулся, голос его был тверд.
– Лаура, знаете ли вы, как умерла ваша сестра?
– Она попала под…
– Да, но как случилось, что она попала под грузовик, вы не знаете. Она была пьяна.
– Пьяна? – непонимающе повторила она, – Хотите сказать, там была вечеринка?
– Никакой вечеринки. Она украдкой ушла из дома в город. Она делала это не раз. Она сидела в кафе и пила бренди. Не часто. Обычно она напивалась дома. Пила одеколон и лавандовую воду. Пила до беспамятства. Слуги знали, Уайлдинг – нет.
– Ширли пила? Но она никогда не пила! Только не это! Почему?
– Она пила потому, что жизнь казалась ей невыносимой, и она старалась убежать от нее.
– Я вам не верю.
– Это правда. Она мне сама сказала. Когда умер Генри, она почувствовала себя так, как будто сбилась с пути.
Она была потерянным, заблудившимся ребенком.
– Но она любила Ричарда, а Ричард любил ее.
– Ричард любил ее, но разве она хоть когда-нибудь любила его? Это было короткое увлечение – и все. Потом, измученная горем, измотаная долгим уходом за калекой, она вышла за него замуж.
