Валерия Леман - Восьмерка, которая не умела любить
Света попыталась встать, но я удержал ее за плечо.
— Допрос не окончен. Я хотел бы поподробнее узнать историю твоего знакомства со Шкафом, которого вчера некто пытался застрелить у дверей банка.
Ее плечо под моей рукой как-то сразу обмякло.
— Застрелить?..
Но тут же она развернулась, посмотрев на меня холодно-удивленно.
— А с чего ты взял, что я его знаю?
— Шкаф сам мне сказал.
Пауза была довольно продолжительной. Потом Света нахмурилась и затушила недокуренную сигарету.
— Рассказывать нечего. Случайно познакомились, парень мне понравился. Но история оказалась очень короткой, потому что он действительно не человек, а ходячая мебель. Шкаф, короче.
Говорила девушка медленно и осторожно, словно тщательно обдумывая каждое слово.
— Случайное знакомство состоялось на похоронах троюродной сестры Шкафа по имени Кася, — сказал я, прерывая вновь наступившую паузу. — Теперь мне хотелось бы узнать про историю твоего знакомства с ней.
Света пожала плечами.
— Тоже случайность. Я была с друзьями в одном ресторанчике на Арбате, все хорошо выпили, начали танцевать. Когда поставили Рики Мартина, я так разошлась, что осталась одна в круге. Все хлопали, визжали от восторга, и мне было очень приятно. Вот тут и появилась Кася — просто вошла в круг и стала танцевать напротив меня. Получилось как бы состязание, кто кого перепляшет. Победила, как говорится, дружба. Так мы и познакомились.
— А подробнее про дружбу?
Недовольно дернувшись, Светлана метнула на меня раздраженный взгляд.
— Я бы не назвала это дружбой, просто знакомство. Я писала с нее главную героиню для сценария — роковая женщина, которой никто не нужен. Пару раз ездили общей компанией в Серебряный бор. На нудистский пляж, между прочим, если тебе интересно. А потом кто-то из знакомых позвонил мне и среди сплетен и прочей ерунды сообщил, что Кася выбросилась из окна. Естественно, я была потрясена. И пошла на похороны. Остальное ты знаешь. Можно мне уже идти? Голова раскалывается.
Она поднялась, и на сей раз я не стал ее удерживать. Выглядела стервоза действительно измученной, поэтому я тоже поднялся и на прощание дал Свете добрый совет:
— Лучшее средство от похмелья — крепкий чай с молоком.
Девушка зло усмехнулась и исчезла за дверью входа. Даже не кивнула. Так мы и расстались.
Невыносимая легкость бытия
В принципе, все сегодня с утра было крайне неудачно — блюющий Васек, дождь, похмельная Света и очередные гладкие объяснения странных фактов. Решив не сдаваться, я заглянул в редакцию «Сэра». Но Лунатика на месте не оказалось, и никто не знал, куда тот настропалил лыжи. Тогда я явился к нему домой. Но и там, за тихой дверью, судя по всему, не было ни души. Тут я вполне осознанно пал духом и отправился на кладбище. Догадайтесь, к кому…
Я поехал к Касе. Мокрое шоссе, старинное кладбище, запах влажного дерева и травы. Пришлось поблуждать по сырым дорожкам, прежде чем мне удалось найти последний приют самой чистой любви моей беспечной юности. Следуя подробной инструкции Теки, я приближался к семейной могиле, кстати припомнив и вскользь оброненную Текой фразу: «А ведь раньше несчастную Касю похоронили бы за оградой церкви. Святая земля не для самоубийц». Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Самоубийцу Касю похоронили в компании матери, бабки и прабабки под сенью мраморного ангела, горько оплакивающего смерть самой первой хозяйки могилы — пани Кристины Шаньской, почившей в бозе летом тысяча девятьсот двенадцатого года. В девяносто четвертом к ней присоединилась Касина бабка Маргерит, в ноябре девяносто шестого — мать Ванда, а пятого апреля нынешнего года — сама Кася, одинокая восьмерка, которая не умела или просто не желала любить.
Я разложил на гранитной плите цветы и присел на мокрую каменную скамью, ежась под моросящим дождем, рассматривая серые трещинки на лице мраморного ангела, скорбно сложившего крылья. Вот и я сложил свои, задав себе простой вопрос: зачем мне все это? Зачем нелепая игра в детектива, случайные связи, семейные дрязги… Нужно просто купить Заки билет, и пусть себе летит в Тель-Авив. Что было — то было, не вернешь.
Я посмотрел на печальное лицо Каси на могильном фотоовале — светлая челка, прозрачные глаза, и мне показалось, она согласилась с ходом моих мыслей. «Покойся с миром» — сияло золотом на кресте.
— Покойся с миром, — повторил я и, кивнув Касиной фотографии, побрел по аллее к выходу.
Разумеется, я сразу же свернул не туда, немедленно запутавшись в номерах участков и аллеях. Дождь усиливался, я промок до нитки и в какой-то момент почувствовал легкое головокружение. Наконец, выбрав ориентиром кладбищенскую церквушку, пошел по направлению к ней, бессмысленно глядя на свои промокшие мокасины. Вдруг зазвенели церковные колокола, я вздрогнул от неожиданности и поднял голову.
Впереди меня шла Кася. Я мог поклясться, что это ее легкий силуэт, светлые полосы волос и янтарный браслет на левом запястье. Фигурка повернула направо, снова направо, как бы летя вперед с невероятной скоростью. Я ускорил шаг, почти бегом следуя за ней. Конечно, я вполне отдавал себе отчет, что девушка под дождем не может быть Касей, и все-таки боялся упустить ее из виду.
Церквушка была уже совсем рядом, из нее доносились стройное хоровое песнопение и басовый речитатив священника. Незнакомка поднялась по ступеням, перекрестилась и, прежде чем зайти, обернулась.
Само собой, это была не Кася. Я разом почувствовал усталость и холод.
За темными узкими прорезями церковных окон трепетали отблески сотен свечей, и воздух, казалось, колебался от густоты молитв, чьих-то взываний, неразумных просьб и заклинаний. Дождь шел не переставая, мешаясь со слезами на моем лице. Я чувствовал себя страшно сентиментальным, одиноким и несчастным и, наверное, поэтому пошагал в храм — чтобы оставить там свой тяжкий крест.
Шла служба, мягко пел хор, пламя свечей двигалось, точно живое, люди шевелили губами, кланялись и крестились. Ощутив неловкость, я тоже перекрестился раз-другой. Седая женщина, стоявшая справа от меня, наклонившись ближе, прошептала:
— Вы неправильно креститесь, нужно — справа налево.
Чувствуя себя глупо, я, тем не менее, совершенно бессмысленно соврал:
— Я католик.
Женщина покачала головой.
— Это православный храм.
И улыбнулась мне с такой неожиданной теплотой и сочувствием, что я снова не смог сдержать слез. Я смотрел на темные иконы и видел, что у всех святых лица исполнены кротости и печали, отчего меня все сильнее охватывала тоска. Как же быстротечно время… Человек живет, дышит, мечтает, влюбляется, и вдруг — словно занавес упал — гаснет свет и остается только выцветшая фотография на кресте.
Я посмотрел на распятого Иисуса. Его глаза были усталыми и грустными. Казалось, он все давно знает и про Касю, и про меня.
Однажды Кася спросила Заки: «Почему у тебя глаза грустные?» И тот не без патетики ответил: «У всех евреев глаза грустные».
Наверное, Заки был прав, хотя, конечно, кокетничал перед девушкой. Эта грусть отпечаталась в глазах всех двенадцати колен Израиля много веков назад, когда бог рассеял свой народ по миру, как песок, что течет меж пальцев. Боже, благослови всех евреев и Заки Зборовски в частности…
Я вышел из церкви, чувствуя, как пламя свечей все еще жжет мне щеки, прошел по аллее к воротам, сел в машину и поехал домой. Чтобы кто-то там не распял Заки выстрелом в упор, нужно было срочно отправлять его на землю обетованную.
Пламя сотен свечей
Конечно же, дома вспыхнул скандал: если Заки мое решение насчет Тель-Авива воспринял с восторгом, то Ольга закатила форменную истерику.
— Замки поменяли, никаких посторонних в доме — не понимаю, в чем проблема? — кричала она. — Дождись хотя бы сентября, когда мне снова придется пахать в институте. Но сейчас каникулы, и я хочу нормально отдыхать, черт возьми!
— А я хочу жить, черт возьми! — тенористо крикнул в ответ Заки. — Что тут неясного? В Тель-Авиве я буду целей, золотце мое.
— Хорошо, тогда я тоже лечу в Тель-Авив, — решительно отрубила моя сестра и отправилась в спальню. Видимо, собирать чемоданы.
Заки развернулся ко мне, сделал страшные глаза и, тыча пальцем в направлении лестницы, прошипел:
— С ней я никуда не полечу. В Израиле у меня официальная невеста.
— Ну, это уж ты сам решай, — вяло отбоярился я и направился на кухню.
Здесь было тепло и уютно, и молчаливый, но вполне оживший Васек гремел невыносимо блестящими кастрюлями.
— Спасай, брат, — проговорил я, чувствуя, что голова становится тяжелой, наливаясь тупой болью в висках. — Попал под дождь и, похоже, простыл.
Щекин немедленно поставил на плиту чайник, достал мед, лимон и особый китайский чай, принявшись готовить чудодейственный напиток в большой пузатой кружке. Затем он намазал хлеб маслом, щедро полил хреном и горчицей и приказал мне съесть. Слезы выступили у меня на глазах, а из носа потекло, как из трубы.
