Елена Михалкова - Знак Истинного Пути

— Ты о чем, Эдуард? — вскинула Евгения Генриховна голову. — Сядь, мне нужно кое-что закончить, я недолго. Так о чем ты?

— Неправильно мы себя ведем, — так же задумчиво продолжал Эдик.

— В чем же неправильно? — осведомилась мать, не отрывая глаз от документов.

— В том, что девушка умерла. А мы словно и не заметили ее смерти.

— Эдуард, что ты говоришь? — Евгения Генриховна сняла очки в тонкой оправе и аккуратно отложила их в сторону. — Что значит — не заметили? Если ты не принимаешь участия в решении возникших проблем, это еще не значит, друг мой, что они не решаются.

— Дело не в том, — возразил Эдик. — Все наши страхи сейчас — страхи за нас, за семью. Ты пытаешься нас обезопасить, и я тебе очень благодарен, честное слово! Но все же… Для нас смерть Илоны — просто… ну, не знаю… как флажок такой, что ли: «Внимание, здесь опасность». А смерть — в первую очередь смерть сама по себе и уже во вторую — флажок или еще что-нибудь. Вот посмотри, — заторопился он, видя недоуменный взгляд матери, — ведь мы даже цветы не убрали, не говоря уже о трауре.

— Ты забываешься. Илона — не член нашей семьи.

— Мама, да какая разница! — не выдержал Эдик. — Она умерла, и все. Плачет по ней во всем доме только Ольга Степановна, которая, к слову сказать, ее терпеть не могла. А тебе цветы белые, совершенно ужасные, привезли вчера, словно ничего и не случилось. Вот мне что не нравится, понимаешь?

Евгения Генриховна провела пальцем по золотой оправе и бросила взгляд на вазу у окна.

— Ты, друг мой, придаешь слишком большое значение внешней стороне, — холодно заметила она. — И, кстати, почему тебе не нравятся мои каллы?

— Потому что они как мертвые, — тихо ответил Эдик.

Евгения Генриховна дернула подбородком, но промолчала. Эдик сел на стул с высокой резной спинкой и приготовился слушать.

— Хорошо, что ты сам заговорил об опасности для нас всех, — произнесла Евгения Генриховна как ни в чем не бывало. — Ведь то, что я собираюсь сделать, касается непосредственно тебя.

— Мама, если ты опять про банк, то я поговорил с охраной… — начал было Эдик, но Евгения Генриховна остановила его:

— Я говорю о твоей жене и ее сыне.

Эдик изумленно воззрился на мать.

— Господи, мама, они-то тут при чем?

— Неужели ты сам не понимаешь, что Затрава не успокоится? Нет, он от своего не отступится. Я, разумеется, сделала все возможное, и в конце концов убийцу найдут, но через какое-то время. Мамонов надавил на некоторых людей, но ты же видишь: мы имеем дело с уголовником. Следующий, кого он выберет, будет… — она сделала короткую паузу, — будет мальчик, Тимофей.

— Откуда ты знаешь? — оторопев от ее уверенности, спросил Эдик.

— Знаю, поверь. И поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы ничего не случилось.

Эдик прижал к лицу обе ладони и с силой провел по бровям. Мать с жалостью смотрела на него. Наконец Эдик оторвал руки от лица и хрипло спросил:

— И что же ты предлагаешь? Нанять им охрану?

Евгения Генриховна покачала головой.

— Полагаю, это бессмысленно. Я даже не говорю о финансовой стороне. Просто есть гораздо более приемлемый вариант. Я поговорила с подругой, с Ольгой Валерьевной, и она готова пока поселить у себя и Наталью, и ее мальчика. У них коттедж практически пустует, там только садовник. Территория, как ты помнишь, охраняется. Я договорилась — машина за ними придет завтра вечером, так что время собраться у Натальи будет…

— Постой, постой! — перебил ее Эдик. — То есть как — машина завтра? Они уже завтра уедут? И насколько?

— Ненадолго. До тех пор, пока вопрос с Затравой не будет решен окончательно. Я думаю, максимум два-три месяца.

Эдик ошеломленно молчал. Завтра… уже завтра Наташу увезут, и он не увидит ее три месяца, а может быть, и больше. Он представил, как останется один в их комнате, где на полках стоят любовно расставленные Наташей безделушки, и его охватила черная тоска. Как же он без нее? В памяти его всплыла утренняя сцена. «Никакого секса следующие тридцать дней», и то, что произошло потом. И всего этого он лишится!

Евгения Генриховна продолжала что-то размеренно объяснять про звонки, про отопление в доме, про лесопарк, но он не слушал. Даже принимая решение о женитьбе вопреки воле матери, Эдик не чувствовал себя таким злым. Он просто мягко настаивал на своем праве жениться на женщине, которая ему нравится. Но сейчас он пришел в бешенство, и его реакция оказалась для Евгении Генриховны совершенно неожиданной.

— Значит, так… — сказал Эдик, только что почти воочию увидевший, как у него из постели вытаскивают Наташу и увозят в новый дом с отличным отоплением. Почему-то слово «трубы» неожиданно показалось ему неприличным, но Эдик заставил себя не думать о такой дребедени. — Значит, так… — повторил он, не глядя на мать. — Ни в какой коттедж они не поедут.

— Почему? — не поняла его мать. — Ты против того, чтобы обращаться к Ольге Валерьевне? Хорошо, есть другие варианты…

— Никаких других вариантов нет, — отрезал Эдик. «Солнышко мое, а кроме массажа еще на что-нибудь есть запреты?» — сладкий, тягучий, завораживающий голос так и звучал в его ушах. — Наташа и Тимофей останутся здесь, и я сумею их защитить гораздо лучше всей охраны и садовников Ольги Валерьевны.

— Ты? — В голосе Евгении Генриховны прозвучала едва заметная насмешка, но ее хватило, чтобы Эдик перестал сдерживаться.

— Да, мама, я. Я прекрасно понимаю, что, по-твоему, твой сын ни на что больше не способен, кроме как сидеть на теплом, купленном месте в банке, но это не так. Не знаю, почему ты решила, что Тиму и Наташе грозит опасность. Мне кажется, ты ошибаешься. Затрава проиграл и просто хотел тебе отомстить. А вырезать всю нашу семью для того, чтобы ты откупилась от него своими несчастными салонами… Да просто глупость, мама, предполагать такое! Хочешь устанавливать свои камеры — пожалуйста, но Наташу я тебе не отдам! — Эдик почти кричал, пока ошарашенная Евгения Генриховна пыталась встать с кресла. — Не отдам! Ни ее, ни Тимошу! У меня наконец-то есть семья, понимаешь? И они меня любят!

— Если бы ты их любил, ты бы послушался моего совета, — быстро вставила Евгения Генриховна, и Эдик замолчал.

«Кажется, я его все-таки убедила», — решила было госпожа Гольц. Но Эдик тут же заговорил, причем почти спокойно:

— Знаешь, мама, если бы это был совет, то я еще подумал бы над ним. Хотя бы подумал. Но ты уже все сделала. Ты договорилась с Ольгой Валерьевной, заказала машину… Ты не собиралась со мной советоваться, просто поставила меня перед фактом. И я, в свою очередь, ставлю тебя перед другим фактом: они никуда не едут. А теперь извини меня, я обещал Тимофею съездить с ним за динозаврами.

Он встал и вышел. Евгения Генриховна осталась сидеть одна, постукивая очками по столу. Она постукивала все сильнее, сильнее… Вдруг раздался хруст, и она увидела, что одна из линз треснула. Госпожа Гольц растерянно смотрела на тоненькие трещинки, разбегавшиеся, словно паутинка, к поблескивающей оправе. Знак. Это был Знак, поняла она тут же. И в нем не было ничего хорошего.

Сергей Бабкин околачивался вокруг лесопарка уже минут сорок, но счастья ему до сих пор не привалило. «Счастье просто так, само, не приходит, — мрачно размышлял он. — Ему надо условия создавать». Выходя сегодня на улицу, Бабкин не сомневался в том, что он для своего счастья условия обязательно создаст, но грубая проза жизни вмешалась в его планы довольно безжалостным образом: в метро у Бабкина вытащили бумажник. «Вот лох последний, — бранился Сергей, которому не столько было жаль денег, сколько новенького портмоне. — Догадался в задний карман сунуть, а! Сыщик хренов». Но бранные слова помогали мало. Вдалеке прогуливались мамаши с колясками, пищали дети, а время уходило зря. «Ну и черт с вами со всеми!» — непонятно к кому обратился Бабкин и уже собрался уходить, как вдруг увидел в кустах ее.

Странно, как он не заметил ее раньше. Она стояла почти на виду, прикрытая только нежной, начинающей зеленеть веточкой какого-то чахлого кустика. Улыбаясь ей, словно старой знакомой, Бабкин подошел, наклонился и взял бутылку за холодное горлышко. Она была тяжелая.

— Слышь, мужик, — окликнули его сзади. — Ты бы бутылочку-то поставил, а?

Сергей оглянулся. Ну, вот и оно. Счастье. То, что на данный момент счастье приняло облик бомжа с испитым лицом и ореолом всевозможных запахов, Бабкина не смутило. Будучи немножко философом, он знал: неважно, в каком виде к тебе является счастье, — важно, что оно тебе приносит.

— Да я так, ничего, — миролюбиво откликнулся Бабкин, протягивая бутылку бомжу. — Этикетку хотел посмотреть. Не видел таких раньше, понимаешь?

Мужик торопливо схватил бутылку и сунул в сумку, где уже позвякивали ее товарки.

— Да я сам, слышь, порой удивляюсь. И чего только народ сейчас не пьет! — охотно поддержал он светскую беседу. — Иной раз такую беду найдешь, что ее даже в приемку нести страшно — вдруг не возьмут?