Гилберт Честертон - Позор отца Брауна (рассказы)
– Убийца, – сказал он наконец, – хотел почему-то, чтобы мы подумали, что бедный старик повешен или заколот. Этого не было. В чем же тогда дело? Логичней всего решить, что истинная его смерть связана с каким-то человеком. Предположим, его отравили. Предположим, на кого-то очень легко пало бы подозрение.
– Вообще-то, – мягко сказал отец Браун, – друг наш в темных очках медик.
– Я исследую эти пилюли, – продолжал Фламбо. – Надо их взять. Мне кажется, они растворяются в воде.
– Исследовать их долго, – сказал священник, – и полицейский врач вот-вот приедет, так что посоветуйтесь с ним. Конечно, если вы собираетесь ждать врача.
– Я не уеду, – сказал Фламбо, – пока не разрешу загадки.
– Тогда оставайтесь тут жить, – сказал Браун, спокойно глядя в окно. – А я не останусь в этой комнате.
– Вы думаете, я загадки не решу? – спросил его друг. – Почему же?
– Потому что она не решается, – ответил священник. – Эту пилюлю не растворить ни в воде, ни в крови. – И он спустился по темным ступенькам в темнеющий сад, где снова увидел то, что видел из окна.
Тягостный, знойный мрак предгрозового неба давил на сад еще сильнее, тучи одолели солнце, и во все более узком просвете оно было бледнее луны. Уже погрохатывал гром, но ветер улегся. Цвета казались густыми оттенками тьмы, но один цвет еще сверкал – то были волосы хозяйки, которая стояла неподвижно, запустив пальцы в рыжую гриву.
Тьма и сомнения вызвали в памяти священника прекрасные и жуткие строки, и он заметил, что бормочет: «А в страшном, зачарованном саду под бледною луной стояла та, что плакала по страшному супругу»[18]. Тут он забормотал живее:
– Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных[19]… Да, именно так: «плакала по страшному супругу».
Нерешительно, почти дрожа, приблизился он к рыжей женщине, но заговорил с обычным своим спокойствием. Он пристально смотрел на нее и серьезно убеждал не пугаться случайных ужасов, как бы мерзки они ни были.
– Картины вашего деда, – говорил он, – гораздо истинней для него, чем давешний ужас. Мне кажется, он был прекрасный человек, и неважно, что сделали с его телом.
– Как я устала от его картин! – сказала она и отвернулась. – Если они так сильны и хороши, почему они себя не защитят? Люди отбивают у Мадонны голову, и ничего им не делается. Вы не можете, не смеете судить нас, если мы открыли, что человек сильнее Бога.
– Благородно ли, – спросил священник, – обращать против Бога Его долготерпение?
– Ну, хорошо, ваш Бог терпелив, человек – нетерпелив, – отвечала она. – А мы вот больше любим нетерпение. Вы скажете, что это святотатство, но помешать нам не сможете.
Отец Браун чуть не подпрыгнул.
– Святотатство! – вскричал он и решительно шагнул к двери. В ту же минуту в дверях появился Фламбо, бледный от волнения, с какой-то бумажкой в руке. Отец Браун начал было фразу, но друг перебил его.
– Я нашел ключ! – кричал Фламбо. – Пилюли как будто одинаковые, а на самом деле разные. И знаете, только я их коснулся, эта одноглазая скотина сунулась в комнату. У него был пистолет! Пистолет я выбил, а его спустил с лестницы, но понял многое. Если останусь часа на два, разберусь во всем.
– Значит, не разберетесь, – неожиданно звонким голосом сказал священник. – Мы не останемся здесь и на час. Не останемся и на минуту. Едем!
– Как же так? – растерялся Фламбо. – Мы почти у цели. Сразу видно, они нас боятся.
Отец Браун твердо и загадочно посмотрел на него.
– Пока мы здесь, они не боятся нас, – сказал он. – Они испугаются нас, когда мы уедем.
Оба они заметили вдруг, что нервный доктор Флуд, маячивший в полутьме, пошел к ним, дико размахивая руками.
– Стойте! Слушайте! – крикнул он. – Я открыл правду.
– Что ж, расскажите ее полиции, – кротко ответил отец Браун. – Они скоро будут. А мы уезжаем.
Доктор страшно разволновался, что-то горестно крикнул и наконец распростер руки, преграждая путь.
– Хорошо! – вскричал он. – Не буду лгать, я не открыл правды. Я просто хочу исповедаться.
– Идите к своему священнику, – сказал отец Браун и засеменил к калитке. Удивленный Фламбо пошел за ним. У самой ограды им наперерез кинулся садовник, невнятно браня сыщиков, презревших свой долг. Отец Браун увернулся от удара, но Денн не увернулся – Фламбо сразил его кулаком, подобным палице Геракла. Оставив садовника на дорожке, друзья вышли из сада и сели в автомобиль. Фламбо задал очень короткий вопрос, а Браун ответил: «Кестербери».
Они молчали долго, потом священник сказал:
– Так и кажется, что гроза была только там, в саду, и вызвало ее смятение духа.
– Друг мой, – сказал Фламбо, – я давно вас знаю, и всегда вам верю. Но я не поверю, что вы оторвали меня от дела из-за каких-то атмосферных явлений.
– Да, атмосфера там плохая, – спокойно отвечал отец Браун. – Жуткая, мрачная, тяжелая. А страшнее всего, что в ней нет злобы и ненависти.
– Кто-то, – предположил Фламбо, – все-таки недолюбливал дедушку.
– Ненависти нет, – со стоном повторил священник. – Самое страшное в этой тьме – любовь.
– Чтобы выразить любовь, – заметил сыщик, – не стоит душить человека или протыкать шпагой.
– Любовь наполняла ужасом дом, – твердил священник.
– Не говорите мне, – запротестовал Фламбо, – что эта красавица любит паука в очках.
– Нет, – сказал отец Браун. – Она любит мужа. В том-то и ужас этого дела.
– Мне казалось, вы цените супружескую любовь, – сказал Фламбо. – Она не беззаконна.
– Не беззаконна в одном смысле… – начал отец Браун и, резко повернувшись к другу, заговорил куда горячее. – Разве я не знаю, что любовь жены и мужа, первое повеление Господа, священна во веки веков? Вы не из тех кретинов, которые считают, что мы не любуемся любовью. Не вам рассказывать об Эдеме и о Кане Галилейской. Сила супружеской любви – от Бога, вот почему любовь эта страшна, если с Богом порывает. Когда сад становится джунглями, они прекрасны. Когда вино Каны скисает, оно становится уксусом Голгофы. Неужели вы думаете, что я этого не знаю?
– Конечно, знаете, – сказал Фламбо. – А вот я не знаю ничего об убийстве.
– О нем и нельзя ничего знать, – сказал священник.
– Почему же? – спросил Фламбо.
– Потому что убийства не было, – отвечал отец Браун.
Фламбо онемел от удивления, а друг его спокойно продолжал:
– Скажу вам странную вещь. Я говорил с этой женщиной, когда она просто обезумела, но она ни разу не заговорила об убийстве. Она не упомянула его, не намекнула. Она говорила о святотатстве.
И совсем не к месту спросил:
– Вы слышали о Тигре Таирове?
– Еще бы! – воскликнул Фламбо. – Да именно его и подозревают! Его я должен предупредить там, в святилище. Самый дерзкий бандит, какой у нас был. Ирландец, конечно, но веру ненавидит до безумия. Может быть, он как-то связан с этими сатанинскими сектами. Во всяком случае, он любит отколоть штуку, которая гнуснее с виду, чем она есть. А так он не из худших – убивает редко, только по необходимости, зверств не допускает. Норовит оскорбить, это да, особенно своих, католиков, – грабит храмы, выкапывает мертвые тела…
– Все сходится, – сказал отец Браун, – надо бы давно догадаться.
– Не знаю, как мы могли догадаться, когда пробыли там не больше часа, – возразил Фламбо.
– Надо было догадаться до того, как мы туда попали, – отвечал его друг. – Нет, до того, как вы ко мне пришли.
– О чем вы, Господи? – все больше удивлялся француз.
– Голос очень меняется по телефону, – размышлял отец Браун. – Я слышал утром все три действия, и счел их пустяками. Сперва позвонила женщина и попросила немедленно приехать в гостиницу. Что это значило? Конечно, что дедушка умирал. Потом она позвонила и сказала, что ехать не надо. Что это значило? Конечно, что дедушка умер. Мирно умер в своей постели, видимо – от сердца, от старости. Тогда она позвонила еще раз и сказала, чтоб я все-таки приехал. Что же значило это? Тут все оказалось намного интересней!
Он помолчал и начал снова.
– Жена очень любит Тигра Таирова. Поэтому ему и пришла в голову эта безумная и талантливая мысль. Он услышал, что вы пошли по следу; быть может, он знал, что я иногда помогаю вам. И вот он решил задержать нас, разыграв убийство. Да, он сделал страшное дело, но он не убивал.
Может быть, он ошарашил жену каким-то зверским здравомыслием – сказал, что она спасет его от тюрьмы, а мертвому все равно. Во всяком случае, жена готова для него на что угодно. И все же она чувствовала, как мерзок этот зловещий спектакль, потому и говорила о святотатстве. Думала она об оскверненной раке – но и об оскверненном смертном ложе.
Доктор Флуд – из этих жалких ученых-мятежников, которые балуются с бомбами, но брату он предан; предан и садовник. Быть может, это говорит в его пользу, что столько людей преданы ему.
Среди книг, которые листал этот доктор, были памфлеты XVII века, и я заметил, что один называется «Истинное свидетельство о суде над лордом Стаффордом». Но ведь дело Стаффорда началось с одного из детективов истории – со смерти сэра Эдмунда Берри Годфри. Его нашли в болоте, а загадка отчасти заключалась в том, что он был и задушен, и проткнут собственной шпагой. Я сразу подумал, что кто-то мог позаимствовать идею, не для убийства, для вящей загадочности.
