Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
— И как? — любопытствует он.
— Да так. — Она пожимает плечами. — Но мне нравится. — И, помолчав, добавляет: — Потому что в этом есть смысл.
— А раньше было иначе?
— Что ты имеешь в виду?
— Ведь можно сказать по-другому: «В этом есть смысл, потому что мне это нравится».
На сей раз она промолчала. Ему так и не удается выведать, что она делала «тогда», во времена их близости.
Поскольку больше ему ничего не приходит на ум, он, подперев голову ладонью, полночи рассказывает ей об Америке. Это как бы то ни было лучше разговоров о прошлом. Ничто не разобщает больше, чем предположительно совместное прошлое, которого не существует, потому что не можешь его вспомнить.
Итак, Америка! Ему приходят в голову все новые сюжеты. Свежая, живая яркость его историй, способность изумляться этому далекому миру напрямую связаны с тем, что и сам он никогда еще там не бывал.
Большинство своих познаний он заимствует из семидесятых годов. Он в те времена не отрывался от телевизора чуть ли не каждый раз, когда шел американский фильм. В ту же эпоху он раздобыл большой видовой альбом «Прекрасная Америка — большие Национальные Парки». Тогда он почему-то пребывал в твердой уверенности, что поедет в Америку… «Его пера штрихом единым преображается земля». Так и было! Так он себе это и представлял. И хотел быть к этому готов!
Он даже записался на курсы при Народном институте: деловой английский. Во-первых, потому, что ожидал суровых испытаний. Во-вторых, из-за того, что группа разговорного английского уже была укомплектована. Увы, по разным причинам ему пришлось досрочно прервать обучение. Однако тот факт, что преподавательница в свое время уделяла большое внимание хорошему произношению — «th» и все такое, — впоследствии, разумеется, оказал благотворное влияние на его речь.
Он рассказывает ей, вдохновенно используя мотивы своего альбома, о поездке на автомобиле от мотеля к мотелю по легендарному 66-му шоссе. Даром что и сам не знает, является ли 66-е шоссе в действительности легендарным, но исходя из того, как он это рассказывает, — является, притом несомненно.
— Утром ты садишься в машину и даешь газ. Перед тобой дорога, прямая, как линейка. Едешь восемь часов. И ничего нового. Только дорога и ты. А наверху солнце.
— Что же в этом хорошего? — удивляется она.
— Как сказать, — изрекает он.
Этой ночью он узнает много нового. Например, дабы история казалась правдоподобнее, не мешает время от времени вставлять в нее что-нибудь совершенно несусветное, идущее вразрез с общепринятыми представлениями и клише.
Вот так, спонтанно, приходит ему на ум история индейского вождя по имени Старый Конь, который сказочно разбогател, торгуя фальшивыми скальпами, и прямо в иссушенной палящим солнцем резервации («Только попробуй представить — это как на луне или даже хуже!») построил себе имение с несколькими искусственными водоемами, лесами и полями для гольфа.
— Даже когда видишь это своими глазами, все равно не верится!
Лишь человек, говорящий такое, мог, обязан был побывать там, ибо его знание того, чего, по идее, он знать не должен, говорит само за себя.
Однако несколько раз Моника все же находит несоответствия в его повествовании.
— Да, — соглашается он, — ты права. Но как раз в этом и есть суть Америки. Америка противоречива.
На иные вопросы он отвечает уклончиво.
— А правда, что американцы крайне учтивы?
Что тут можно сказать?
— Очень по-разному, — отвечает он после долгого раздумья.
И хотя в сказанном нет ни капли лжи, ему этого кажется мало. В конце концов ему приходит в голову реплика куда более оригинальная, самое что ни на есть безупречное объяснение обсуждаемого феномена, о котором он и сам раньше слышал, причем слышал разное:
— Думаю, у них это связано еще и со свободным оборотом огнестрельного оружия.
В основном он говорит «у них» или «в Штатах», но ни разу — «в Америке».
— Как так? — недоумевает она.
— Да ведь никогда не знаешь — может, твой собеседник в следующую секунду достанет пушку. Вот так. Вежливость — исключительно мера предосторожности.
— Думаю, я не смогла бы там жить, — говорит она и прижимается к нему в поисках защиты.
— Ко всему привыкаешь… — отважно заявляет он.
Затем, чтобы не возникла долгая пауза, быстренько рассказывает что-нибудь другое, например, финальную сцену своего любимого вестерна, оригинальную версию которого он смотрел однажды поздним вечером по телевизору. Беспорядочная перестрелка двоих в пыльном каньоне. Наконец один подстрелен, он опускается на колени, потом и вовсе падает наземь. Другой осторожно выходит из укрытия, приближается. Раненый тщится что-то сказать, но ему удается лишь захрипеть. Противник продувает дуло револьвера, убирает оружие и произносит только одно: «See you later!»[20] Он срывает с себя звезду шерифа и бросает ее в песок. Затем садится на коня и медленно скачет прочь. Солнце заходит, скрываясь за огромными кактусами.
Никогда в жизни ему прежде не приходилось слышать от мужчины столь бесхитростного признания в собственной набожности — «See you later». Он под таким впечатлением от собственного рассказа, что еще долго молчит, а она предпочитает не нарушать молчания.
Как ни странно, самые щекотливые, напряженные ситуации этой ночи возникают лишь в ее бессловесные и бессветные часы. Молчаливые знаки, прикосновения под одеялом, ответ на которые ему не сразу удается найти. Сумбурные игры пальцев и ног, сложные правила которых он не в силах постичь. Чуждые, необычные сигналы из теплых недр постели…
Невымолвленное, но и отнюдь не безрадостное «Это же вовсе не ты! Я тебя совсем не узнаю!» висит в воздухе, словно тела их, в отличие от забывчивой головы, все это время хранили точную, абсолютную память друг о друге. Язык тел…
Между одеялом и простыней существует нечто куда более важное, чем может вообразить вся наша премудрость, думает он.
Женщина по-прежнему молчит. Лишь под конец раздается растерянное «Уфф!», вероятно, как дань его индейским россказням.
У него нет слов.
Он в точности не уверен — возможно, она ему все-таки немного подыграла. Но имеет ли это значение?
Когда, утихнув, он вновь благонравно возлежит рядом с ней, его осеняет: Господи, Лафатер не так уж неправ! Немой язык тел — он красноречивее, чем тысяча слов!
Мысль, которая так и просится на бумагу!
Он щелкает выключателем. Она садится на кровати. Когда видит его пишущим, покорно зарывается обратно в подушку. К такому его поведению она, очевидно, привыкла.
* * *— С добрым утром.
— С добрым утром.
Это словно некий ободряющий пароль, который мужчины, заходя в столовую отеля, называют друг другу. Они кладут массивные брелки для ключей от комнат, разумеется, вместе с самими ключами, на «свежевыбритые» столы.
Утренние люди, на цыпочках обтанцовывая друг друга, наполняют свои тарелки возле буфета — а потом сидят, каждый сам по себе, поглощая яйца и газетные новости. Лица их, голые и розоватые, все еще несут отпечаток борьбы со сном, и на них читается неуверенность, какую физиономию следует скроить для этого предстоящего им дня. В таком вот полузабытьи они все и пребывали.
Из-за своего погружения в ванну я немного припозднился. Пришлось к кому-нибудь подсаживаться. К японцу.
— С добрым утром, — буркнул также и я. Японец радостно мне закивал. Задумчиво улыбаясь, продолжал он перелопачивать ложкой свой мюсли. Наверное, размышлял: «Что такое „утро“? Что будет „утром“?»
Кто же это знает, мой друг из далекой Японии, кто знает?
Глава четырнадцатая
Если хотите, каждая жизнь — не что иное, как роман!
— Верно, — ошеломленно сказал я. — Я и сам всегда это говорю.
— Вот недавно опять прочла этакий роман. Так себе, ни то ни се.
Женщина, ехавшая со мною в купе в сторону Штутгарта, до упора повернула голову в мою сторону.
— Во всяком случае, когда он, главный герой, стал укротителем львов, она его бросила, эта Анна. Но не совсем. Она поехала-таки с цирком. Тайно. А у него появилась эта артистка, эта… Рамона, так, кажется, ее звали. Да, точно, Рамона. А потом Беновентура, якобы самый грозный лев… Впрочем, он и был грозным, просто никто об этом не знал. Возможно, еще и потому, что Рамона иногда его дразнила. Так, через решетку, понимаете? При том, что директор ей строго-настрого запретил. Строго-настрого! Ей приходилось все время сбрасывать вес, постоянно худеть, потому что… ее партнер уже успел порвать себе связку. В Аргентине! Ну так вот, Беновентура, как сказать… ну, в общем, руки вдруг не стало. Правда, всего лишь левой, но все равно.
Женщина уставилась на меня с негодованием.
— А потом, потом все всплыло-таки наружу. Например: Рамона вовсе его не спасала — это сделала Анна! В последний момент. А о Рамоне она узнала уже позднее; раньше-то она про это не знала. Но она все равно осталась с ним. Забота о нем оказалась для нее важнее!
