Ги Декар - Зверь

—      Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? —спросил Виктор Дельо.

—       Нет. На этот недостаток я сразу обратил внима­ние. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравит­ся,— сказал он.— Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Со­знание Жака выработало свою индивидуальную палит­ру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный — с силой и необузданностью, белый — с ис­кренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?

—      Все эти соображения относительно чувства цвета у обвиняемого, несомненно, интересны, — заявил гене­ральный адвокат Бертье,— но, по нашему мнению, они не относятся к делу.

—       Нет, господин генеральный адвокат, — ответил Виктор Дельо.— Мы дали высказаться мсье Тирмону о восприятии цвета обвиняемым исключительно потому, что цвет, как бы неправдоподобно это ни выглядело, сыграл решающую роль в убийстве, которое до сих пор несправедливо приписывается Вотье.

—      Мэтр Дельо,— воскликнул генеральный адвокат Бертье,— решительно закидал нас сюрпризами! Если бы я не опасался показаться непочтительным по отно­шению к тому месту, где мы находимся, то сказал бы, имея в виду загадочные фразы защитника, что все у нас происходит как в детективном романе.

—     А почему бы и нет? — ответил старый адвокат.— В любом детективном романе преступника находят на последних страницах. Повторяю: тот, кто совершил пре­ступление на «Грассе», будет установлен в последние минуты процесса.

—      Почему же защита не назовет его нам сразу, по скольку, как кажется, имя его ей известно? — спросил генеральный адвокат Бертье.

—        Защита никогда не утверждала, что она знает убийцу, — спокойно ответил Виктор Дельо. — Она ут­верждала только, что клиент не совершал преступле­ния и что он один знает преступника. Трудность, и гро­мадная,— суд должен признать это вместе с защитой,— заключается в том, чтобы с помощью психологического шока или каким-то иным образом заставить Жака Вотье сказать все, что он знает. Сейчас защита может утверж­дать только то, что три человека могли иметь серьезные причины для убийства Джона Белла. Среди них, несом­ненно, и обвиняемый, но убил не он — это мы докажем. Что касается другого человека, поведение его сомни­тельно, хотя он защищен некоторым алиби. Остается третий — он, по всей вероятности, и есть убийца. К не­счастью, защите еще пока неизвестна эта третья лич­ность, иначе процесс бы уже закончился. И наконец, в ответ на замечание господина генерального адвоката, поставившего под сомнение уместность показаний мсье Доминика Тирмона о чувстве цвета у обвиняемого, мы просим господ присяжных не упускать из виду тот факт, что наиболее важен для человека тот цвет, кото­рый он любит, даже если этот цвет — воображаемый, как в случае с Жаком Вотье.

—     Считаете ли вы, мсье Тирмон,— спросил председа­тель, чтобы еще раз решительно прервать полемику между защитой и прокуратурой,— что Жак Вотье спо­собен совершить преступление, в котором он обвиня­ется?

—      Жак! — воскликнул брат Доминик.— Но он был самым добрым воспитанником из всех, какие когда-либо были в нашем институте! У него было инстинктивное от­вращение к злу и жестокости. Наш старый садовник Валентин сказал мне о нем: «Жак Вотье — убийца? Он же так любил цветы!»

—      Это тот Валентин, — продолжал председатель, — который хранил садовый инвентарь в домике а глубине сада?

Брат Доминик выслушал вопрос с изумлением.

—       Да, господин председатель... Вы бывали у нас в Санаке?

—       Нет,— ответил председатель Легри.— Но не те­ряю надежды побывать там теперь. Этот домик по- прежнему на месте?

—       То есть он отстроен после пожара на прежнем месте.

—     Какого пожара?

—     В результате несчастного случая,— К счастью, без тяжелых последствий. Вспоминаю сейчас, что Соланж Дюваль, которая через пять лет стала мадам Вотье, была причастна к этому.

—      Вы можете рассказать об этом несчастном слу­чае? — спросил председатель.

—     Если не ошибаюсь, мы с братом Гарриком, про­гуливаясь весенним вечером в парке, заметили, что до­мик охвачен пламенем. Мы побежали к домику, уверен­ные, что его нечаянно поджег Валентин. Но, к боль­шому нашему удивлению, перед догорающим строени­ем мы увидели Соланж Дюваль и Жана Дони, одного из наших воспитанников; их одежда и лица были в саже. Валентина там не было.

—      Когда вы направлялись к домику, вам не встре­тился Жак Вотье, бежавший к главному зданию инсти­тута?

—      Нет, господин председатель, но ваш вопрос на­помнил мне странный разговор с Жаном Дони на дру­гой день после пожара у меня в швейцарской. Он во­шел, когда я разбирал почту, и сказал: «Вы слышали, что ответила вчера Соланж брату Гаррику, когда тот спросил, что случилось?» — «Да, — ответил я, — ну и что?» — «Соланж, — поведал мне Жан Дони,— солгала, говоря, что пожар произошел из-за ее неловкости. Не она опрокинула керосиновую лампу — это Жак нарочно швырнул ее, чтобы поджечь домик, а потом закрыл нас на ключ — меня и Соланж,— сам же убежал». — «Что это вы такое говорите,— ответил я Жану Дони.— Вы со­знаете, какое это тяжкое обвинение? Вы не имеете пра­ва клеветать на товарища! Начать с того, что Жака там вообще не было!» — «Он там был, брат Доминик, но успел убежать, пока я пытался выбить дверь изнутри. Если бы в последнюю минуту она не поддалась, вы на­шли бы два обугленных трупа — Соланж и мой. Жак попытался нас уничтожить!» — «Вы совсем с ума сошли, Жан! Какой смысл ему было делать это?» — «Потому что он ревнует ко мне,— ответил Жан Дони.— Он дума­ет, что Соланж любит меня, а не его».

Несколько дней я не знал, что делать: поверить Жа­ну Дони, который был одним из самых образцовых на­ших воспитанников и через несколько недель от нас уезжал? Или лучше рассказать об этой странной бесе­де директору? Я боялся, что Ивон Роделек, зная мою склонность к болтливости, скажет: «Вы, брат, с вашим хорошо подвешенным языком, суетесь в дела, которые вас совсем не касаются». И мсье Роделек был бы прав. Было еще одно возможное решение — предпринять соб­ственное расследование, чтобы выяснить истину. Од­нажды, когда Жак зашел ко мне в привратницкую, я ему сказал: «Бедный Жак, вы, наверно, очень пережи­вали, когда узнали, что Соланж и ваш лучший друг чуть не сгорели заживо в садовом домике». Жак только и ответил: «Не понимаю, как это могло случиться... Знаю только, что Жан мне уже не лучший друг». Боль­ше я ничего не смог от него добиться. Я пытался снова разговориться с Жаном Дони, но он, возможно сожалея о неосторожно вырвавшихся у него словах, всячески из­бегал меня. Я решил забыть о том, что мне сказал Жан Дони. И правильно поступил, потому что он обрадовал меня своим приездом из Альби, чтобы самому сесть за орган на свадебной церемонии Соланж и Жака. Из это­го я заключил, что никакой обиды между ними не было.

—      Что вы думаете о Соланж Дюваль? — спросил председатель.

—    Думаю о ней только хорошее, так же как, долж­но быть, наш директор.

—      Было у вас впечатление на свадьбе, что молодые супруги счастливы?

—       Были ли они счастливы, господин председатель? Лица их сияли счастьем, когда они, соединившись на всю жизнь, выходили из нашей часовни. Все были сча­стливы в этот день. Какая была прекрасная церемония! Я видел и надеюсь еще увидеть много праздников в Санаке, но не думаю, что какой-нибудь из них мог бы сравниться с этой свадьбой — первой в нашем институ­те. У меня было ощущение, что все мы немного причастны к этому счастью.

—     Вы видели молодых после?

—      Однажды, когда они вернулись из свадебного пу­тешествия, перед поездкой в Америку.

—       Они по-прежнему были счастливы, так же как в день свадьбы?

—       Мне кажется, что да, и я воздал благодарность Всевышнему за это их счастье. Это дает мне надежду думать, что Бог не мог оставить Жака после того, как он помог ему стать полноценным человеком. Я верю — не в его милосердие, потому что не могу считать этого ребенка виновным,— а в то, что он поможет ему с честью выйти из этого испытания.

—      Суд благодарит вас. Можете быть свободны. При­гласите следующего свидетеля.

Появление молодой блондинки с бирюзовыми глаза­ми, изящная фигурка которой резко контрастировала с атлетическим сложением Вотье, произвело сенсацию. Присутствующие поочередно переводили взгляды с хрупкой женщины с очаровательным, слегка покраснев­шим личиком, которая казалась смущенной от того, что находится в подобном месте, на колосса, неизменно со­хранявшего бесстрастное выражение лица. Соланж вы­шла к барьеру, не поворачивая головы в сторону обви­няемого, и застыла перед председателем, словно боясь взглянуть на человека, в пользу которого она пришла давать показания.