Александр Овчаренко - Последний козырь Президента
– Уже! – тихо произнесла Аделина и от досады закусила губу. – Уже попросила, а я, дурочка, на её обещание повелась.
– И что же она тебя попросила? – спросил я, холодея от недоброго предчувствия.
– Понимаешь, Васенька, она мне на тебя погадать обещала. Ну, в смысле сойдёмся мы с тобой или мне дальше свой бабий век одной куковать. «Принеси, говорит, мне, Аделина, стакан, из которого он пил!» Ну, я и принесла. Аккуратно так упаковала в полиэтиленовый пакет, как Тонька велела, и принесла.
В этот самый момент я вдруг явственно услышал голос Ядвиги:
«Думаешь, что в тень ушёл, а по жизни стоишь ты на самом солнцепёке»!
– И когда это было? – сквозь зубы спросил я свою бестолковую сожительницу.
– Так дня через три, как ты у меня поселился, у меня с Тонькой о тебе разговор вышел. А на следующую смену я ей стакан и отнесла.
Значит, в милиции мои отпечатки пальцев со стакана уже «пробили», и выяснили, что подполковник ФСБ Каледин живее всех живых, о чём не преминули сообщить моему начальству. Значит, всё это время Баринов терпеливо ждал, пока я не потерплю фиаско и не вернусь с повинной в родные пенаты!
– И что же с нами, Васенька, после этого будет? – тоскливо заныла Аделина, догадавшись, что совершила в своей жизни очередную глупость.
– Будет то, что тебе твоя напарница нагадала: куковать тебе остаток жизни может, одной, может, вдвоём, но точно без меня, – зло процедил я сквозь зубы, и пошёл собирать походный баул.
Пока я торопливо бросал в баул вещи, в спину мне неслось тоненькое слёзное завывание, которое с каждой минутой крепло и повышало тональность, пока не перешло в громогласный плач с причитаниями.
«Талантливо рыдает, – мелькнула мысль. – Как по покойнику!»
На улице я достал сотовый телефон и позвонил в приёмную к Баринову. Мне ответил дежурный офицер.
– Прошу Вас соединить меня с генерал-лейтенантом Бариновым, – произнёс я казённым голосом.
– Кто его спрашивает? – поинтересовался дежурный равнодушно-вежливым тоном.
– Полковник Каледин.
– Прошу подождать.
Ждать пришлось не больше минуты.
– Полковник! – раздался в трубке хорошо знакомый скрипучий голос моего начальника. – Срочно приезжайте ко мне! Я думаю, нам с Вами есть о чём побеседовать.
Я ещё с минуту слушал в трубке тревожные короткие гудки, потом глубоко вздохнул и направился к ближайшей станции метро. На душе было муторно и немножко страшно. Я понимал, что ничего хорошего предстоящая встреча с начальством мне не сулит. Когда я задумывал свою операцию прикрытия, которая на деле оказалась чистейшей авантюрой, то намеревался вернуться в родную «контору» если не победителем, то хотя бы с хорошей дозой оперативной информацией по Таненбауму. Сейчас же я возвращаюсь подобно блудному сыну: неухоженный, с опущенными плечами и с показным покаянием на лице. Только, в отличие от библейского персонажа, рассчитывать на прощение строгого родителя не приходится.
«Интересно, что предпримет Баринов? – мелькнула в голове шальная мысль. – Объявит о неполном служебном несоответствии или понизит в звании? Эх, недолго пришлось красоваться полковничьими звёздами!»
Когда я входил в метрополитен, в голове почему-то крутилась строчка из некогда популярной песни. «Полковнику никто не пишет!» – напевал тихонько я, пробираясь через толпу потенциальных пассажиров к вагону метро. Народ к концу рабочего дня от усталости стал менее учтив, поэтому без всякого стеснения пинал меня и мой походный баул коленками.
– Полковника никто не любит! – бормотал я, яростно работая в ответ локтями. Наконец удалось протиснуться в вагон, я с облегчением вздохнул и пристроил баул возле торца сиденья, около самой двери.
Ехать предстояло минут двадцать, поэтому чтобы скоротать время, я стал играть в свою любимую игру, которую ещё в курсантские годы в шутку назвал «Ху есть Ху». Суть её состояла в том чтобы, выбрав объект для наблюдения и используя дедуктивный метод знаменитого сыщика, а также полученные в высшей школе ФСБ знания, попытаться определить с достаточной долей вероятности профессию, образование, привычки и социальное положение незнакомого человека.
Моё внимание привлекла девушка примерно 20–25 лет. Незнакомка находилась довольно близко от меня, поэтому, несмотря на то, что вагон был забит под завязку, я смог её хорошенько рассмотреть. Девушку можно было назвать симпатичной, если бы не её нос. Это был не маленький аккуратный носик московской ветреницы, это был нос, который имел заметную в районе переносицы горбинку и слегка нависал над верхней губой. В этот момент я вдруг понял, чем именно привлекла меня девушка. Меня зацепило едва заметное несоответствие созданного ею образа. Модно одетая крашеная блондинка имела типичные черты уроженки Кавказа.
Приглядевшись, я понял, что на голове девушки надет парик. Это, конечно, сугубо личное дело – носить парик или выставлять напоказ свои волосы, но что-то раньше я за «лицами кавказкой национальности» такой причуды не замечал. И макияж: он был слишком ярким. Девушка, воспитанная в строгости, а по-другому в кавказских семьях девочек не воспитывают, вряд ли с таким макияжем показалась бы на людях. Значит, её заставили ярко накраситься, надеть парик, и в таком виде выйти в город.
Спрашивается: зачем? Возможно, чтобы избежать встреч с московской милицией, возможно у неё нет регистрации, возможно…
Дальше я додумать не успел, так как в этот момент девушка повернулась, нашла кого-то глазами в толпе и едва заметно кивнула головой. Я попытался отследить траекторию её взгляда, и с удивлением обнаружил на задней площадке вагона ещё одну девушку в белом парике, таком же сером незастёгнутом плаще, с явными признаками беременности. По странному стечению обстоятельств, стоящая рядом со мной девушка тоже была беременной. Под расстёгнутым плащом заметно обозначился округлившийся животик. Вот только вела она себя не как будущая мама: живот выставляла вперёд, не пытаясь защитить от толчков и грубых прикосновений пассажиров.
Я и раньше замечал, что беременные женщины подсознательно оберегают плод внутри себя, закрывая живот руками, и для поддержания равновесия отклоняют корпус назад. Девушка, которую я в тот момент «разрабатывал», корпус не отклоняла, плод руками не закрывала, и плечи её были безвольно опущены.
В этот момент незнакомка посмотрела на меня чёрными глазами, и я от неожиданности вздрогнул: она смотрела на меня в упор, но, судя по всему, не видела…
Странный взгляд, какой-то отрешённый. Такой взгляд я встречал у раненых во время первой командировки в Чечню. Я навсегда запомнил устремлённый в небо взгляд раненного в живот боевика, которого мы обнаружили после ликвидации в «зелёнке» очередной базы. Он лежал на опавшей листве, зажимая руками рану на животе, и беззвучно что-то шептал. Наверное, молился, так как понимал, что ранение смертельное.
– Станция «Лубянская», – женским голосом произнёс внезапно оживший динамик, и двери вагона, издавая характерный шум, открылись.
– Ты стал излишне подозрительным, – сказал я сам себе. – Так и до шизофрении недалеко! – продолжал я корить себя, покидая вагон метро.
Что произошло в следующий момент, я осознать не успел, потому что взрывная волна с чудовищной силой ударила мне в спину, и я безвольной тушкой шмякнулся о гранитную колону.
Сам момент взрыва я не помню, просто в этот момент для меня погас свет, и мир перестал существовать. Видимо, контузия затронула мозг, потому что дальнейшие события я объяснить не в силах.
Перед тем, как вынырнуть из небытия, мне было видение: будто лежу я на спине, на берегу Царицынского пруда, а встать не могу. Тело меня не слушается, язык не ворочается, и ко всему ещё тошнит, словно с сильного перепою. Плохо мне, одним словом, очень плохо, а поделать ничего не могу. И в этот самый миг склоняется надо мной знакомая ведьма, укоризненно качает головой и говорит назидательным тоном: «Предупреждала же я тебя, чтобы ты с миром мёртвых не связывался, а ты не поверил. Ну да не беда, я тебе сейчас помогу».
С этими словами заходит Яга по колено в пруд и зачерпывает ладонями воду.
– Я для тебя солнышко зачерпнула. Оно тебе жизненной силы добавит, – шепчет ведьма и выливает воду из ладоней мне на лицо.
– Да-да, – бормочу я в ответ. – Немного солнца в холодной воде не помешает.
И в это момент я очнулся. Скажу честно: меня это не обрадовало: боль была такой, что если бы был выбор, то я предпочёл бы умереть, чем жить в таком состоянии дальше. И ещё была темнота. Я таращил глаза, но ничего не видел. Мне казалось, что окружавшая меня тьма заполнена невидимой ватой, через которую с трудом пробивался назойливый комариный писк.
Я с трудом перевернулся на живот и встал на четвереньки. Руки и ноги мои тряслись мелкой дрожью, а из носа и ушей обильно текло что-то тёплое.
