Гастон Леру - Призрак Оперы
Девушка отвечала:
— Теперь, когда вы узнали эту тайну, в ваших ушах, как и в моих, всегда будут звучать стоны.
Она сжала в своих руках сильные надежные руки Рауля и, вздрогнув, продолжала:
— Да! Да! Даже если я проживу сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который он издал, — крик адской боли и ярости.
О Рауль, какой ужас! Как от него избавиться, если в моих ушах вечно будет звучать его крик, а в глазах стоять его лицо! Какой ужас! Как избавиться от него и как вам его описать?.. Вы видели черепа, высушенные безжалостным временем, и, может быть, вы видели и его мертвую голову той ночью в Перросе, если только это не было жуткой галлюцинацией. Потом, на прошлом бале-маскараде вы видели Красную смерть! Так вот, те головы мертвецов были неподвижны и, можно сказать, мертвы. Но представьте себе, если сможете, маску смерти, которая вдруг оживает, чтобы своими черными глазницами, провалом носа и рта выразить нечеловеческую ярость, ярость демона, и представьте, что в этих глазницах нет глаз, потому что, как я узнала позже, его глаза видны только глубокой ночью. Пригвожденная к стене, я, наверное, представляла собой образ безумного ужаса, а он — чудовищного уродства.
Тогда он подошел ко мне, и я услышала перед собой страшный скрежет зубов, идущий из провала безгубого рта, и когда я без сил опускалась на колени, Эрик обрушил на меня град безумных беспощадных слов и неистовых проклятий… Если бы только я знала! Если бы только знала! Он наклонился надо мной. «Смотри! — кричал он. — Ты ведь хотела видеть! Смотри же! Наслаждайся! Напои свою душу моим проклятым уродством! Смотри на лицо Эрика! Теперь ты знаешь, как выглядит «голос». Скажи, неужели тебе было недостаточно слышать меня? Ты захотела узнать, на что я похож. О, как вы любопытны, женщины!»
И он начал безумно хохотать, повторяя: «Как же вы любопытны, женщины!» — хриплым, громовым, страшным голосом. Еще он говорил что-то вроде: «Теперь ты довольна? Не правда ли, я красавец? Когда меня увидит женщина, она уже моя! Она полюбит меня на всю жизнь. Ведь я из породы Дон Жуанов». Потом он выпрямился во весь свой рост и, уперев руки в бока, подергивая плечами и покачивая той отвратительной штукой, которая заменяла ему голову, загремел: «Смотри на меня! Смотри! Я — торжествующий Дон Жуан!» Я отвернулась, умоляя о пощаде, а он грубо схватил меня за волосы своими ужасными мертвыми руками и снова повернул мое лицо к себе.
— Довольно! Довольно! — прервал ее Рауль. — Я убью его! Я убью его! Ради бога, скажи, Кристина, где находится это озеро и это жилище. Я должен его убить!
— Замолчи, Рауль, если действительно хочешь это узнать.
— Да! Я хочу знать, зачем ты туда вернулась. В этом-то вся тайна, Кристина. Никакой другой нет! Но в любом случае я найду его и убью.
— Ах, милый Рауль, послушай же меня! Послушай, если хочешь все знать. Он схватил меня за волосы и потом… потом произошло нечто, еще более ужасное…
— Ну что ж, продолжай, — мрачно проговорил Рауль. — Только поскорее!
— Потом он прошипел: «Что? Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что на мне еще одна маска? Думаешь, что это маска? Так сорви ее, как и первую! Давай же, давай! Я хочу этого! Давай сюда твои руки! Если у тебя недостает сил, я помогу тебе, и мы вдвоем сорвем эту проклятую маску!» Я бросилась к его ногам, но он вонзил мои пальцы в свое лицо, жуткое лицо урода. Моими ногтями он начал рвать свою кожу, свою страшную кожу мертвеца. «Смотри! — рычал он, и в его горле что-то жутко клокотало. — Смотри и знай, что я весь создан из смерти! С головы до ног! Знай, что тебя любит труп, тебя обожает труп и никогда он тебя не оставит. Никогда! Я сделаю другой гроб, побольше, когда наша любовь иссякнет. Смотри, я уже не смеюсь, я плачу… Я плачу о тебе, Кристина, о той, которая сорвала с меня маску и потому никогда не должна расставаться со мной! Пока ты не знала, что я так уродлив, ты могла вернуться… и я знаю, что ты бы вернулась, но теперь, когда ты увидела мое уродство… теперь я тебя не отпущу! Зачем ты захотела увидеть меня, безумная? Даже мой отец не видел меня, даже моя мать, чтобы больше меня не видеть, со слезами подарила мне мою первую маску».
Наконец он меня отпустил и повалился на пол, отвратительно икая и всхлипывая, потом, как змея, пополз в свою комнату, захлопнул за собой дверь, и я осталась со своим ужасом и со своими тревожными мыслями, но по крайней мере избавленная от мерзкого зрелища. Буря сменилась глубокой, как могила, тишиной, и я стала размышлять о последствиях своего неосторожного поступка. Впрочем, последние слова чудовища были достаточно красноречивы. Я сама себя сделала вечной пленницей, и причиной всех моих несчастий было мое любопытство. Ведь он предупреждал меня… Он же говорил, что мне не грозит никакая опасность, пока я не прикоснусь к маске, а я сорвала ее! Я проклинала свою неосторожность, но с содроганием думала, что логика его безупречна. Да, я бы вернулась, непременно бы вернулась, если бы не увидела его лицо… Ведь он меня глубоко тронул, заинтересовал, разжалобил своими слезами под маской, и я не осталась бы безучастной к его мольбам. Наконец, я не могла быть неблагодарной, ибо его голос коснулся меня своим гением. Я бы вернулась! А теперь, доведись мне выйти из этих катакомб, я бы ни за что этого не сделала. Разве мыслимо вернуться в могилу и похоронить себя заживо вместе с трупом, который тебя любит?
По некоторым его поступкам во время той сцены, по тому, как он сверлил меня черными отверстиями своих невидимых глаз, я могла судить о необузданности его страсти. Ведь я была совершенно беззащитна, а он меня не тронул, значит, в этом чудовище есть что-то от ангела, может быть, он и есть в какой-то степени ангел музыки, и он был бы настоящим ангелом, если бы бог одарил его красотой, вместо того чтобы облечь в мерзкую оболочку. После того как за ним закрылась дверь той страшной комнаты, где стоял гроб, я, испугавшись уготованной мне участи, снова проскользнула в свою комнату, взяла ножницы, чтобы лишить себя жизни, и вдруг послышались звуки органа…
Тогда, мой друг, я начала понимать, почему Эрик с таким пренебрежением отозвался об оперной музыке. То, что я услышала, не идет ни в какое сравнение с тем, что слышала до сих пор. Его «Торжествующий Дон Жуан» — не было никакого сомнения в том, что он бросился к своему шедевру, чтобы забыть недавнюю отвратительную сцену, — так вот, его «Дон Жуан» сначала показался мне только долгим, страшным и величественным рыданием, в которое бедный Эрик вложил всю свою боль. Я вспомнила листки с красными нотными значками и представила, что эта музыка написана его кровью. Она вела меня по всем кругам адской пытки, заставляла спускаться до самых глубин пропасти, в которой живет этот урод, она рассказывала, как Эрик бьется своей отвратительной головой о мрачные стены этого ада, как прячется там, чтобы не пугать людей. Уничтоженная, трепещущая, преисполненная жалостью, я присутствовала при рождении мощных аккордов, придавших скорби божественное величие. Потом рвущиеся из бездны звуки слились в один мощный угрожающий поток, и он поднимался в небо, как орел поднимается к солнцу. Эта торжествующая симфония, казалось, зажигала своим огнем весь мир, и я поняла, что труд божий наконец завершен и что уродство, поднятое на крыльях Любви, осмелилось взглянуть в лицо Красоте. Я была словно пьяная и сама отворила дверь, отделявшую меня от Эрика. Услышав меня, он поднялся, но обернуться не посмел.
«Эрик, — вскричала я, — покажите ваше лицо и не бойтесь! Клянусь вам, что вы — самый несчастный и самый благородный из людей, и если Кристина Даэ когда-нибудь отныне и будет вздрагивать при виде вас, так это только потому, что она будет думать при этом о величии вашего гения!»
Тогда Эрик обернулся, потому что поверил мне, и я сама — увы! — поверила себе… Он с торжеством воздел к небу руки и упал к моим ногам, бормоча слова любви… Слова любви выходили из его мертвого рта, и музыка смолкла… Он поцеловал край моего платья и не увидел, как я закрыла глаза от отвращения.
Что еще сказать вам, мой друг? Теперь вы знаете все. В продолжение двух недель я лгала; моя ложь была так же ужасна, как то чудовище, которое меня на нее вдохновляло, и такой вот ценой мне удалось получить свободу. Я сожгла его маску. Теперь, даже когда он не пел, он без страха встречал мой взгляд и смотрел на меня, как побитая собака смотрит на хозяина. Он был моим верным рабом и окружил меня самой нежной заботой. Вскоре я стала внушать ему такое доверие, что он брал меня на прогулку на берег озера, и мы катались в лодке по его свинцовым водам; в последние дни моего заточения мы даже выходили за решетку, которая отгораживает подземелья от улицы Скриба. Там ждал экипаж, который увозил нас в пустынный ночной Булонский лес.
Та ночь, когда мы с вами встретились, едва не стала для меня роковой, потому что он очень ревнует меня к вам, и я так и не сумела усыпить его ревность, хотя без конца повторяла о вашем скором отъезде. Наконец через две недели, в течение которых я поочередно сгорала от жалости, восторга, отчаяния и ужаса, когда я сказала: «Я вернусь!» — он мне поверил.
