Виктория Платова - Тингль-Тангль

– Я не загрустила.

– И когда можно… переехать к тебе?

– Когда хочешь. Прямо сейчас.

Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутить пряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, а подчинить их себе и вовсе невозможно.

– Значит, не будем понапрасну терять время?

– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоими вещами… Ты где живешь?

– Здесь неподалеку, у Сенной площади.

– Тогда пошли.

Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правда оказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испокон века лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных, плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так уж сложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерском возрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами и зеленью.

– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Я быстро.

Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васька даже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ей рукой, но вместо того, чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.

Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уже начала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, и лишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихо подкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.

– Едем?

– А где же вещи?

То, что болтается за спиной Ямакаси, трудно назвать вещами: худосочный холщовый рюкзак, какими торгуют в сети псевдоэтнических магазинов «Ганг», однажды Васька купила там браслет с раковинами каури – застежка от него сломалась через пятнадцать минут. Нет никакого сомнения в том, что и рюкзак обладает той же степенью надежности.

– Это все. Подержишь его? А то мне будет неудобно вести.

– Конечно.

Легкость рюкзака смущает Ваську и заставляет строить догадки: что же там навалено? Пара трусов, пара носков, пара футболок. Более тяжелой (на случай снегопада, на случай затяжного дождя) одежды нет и в помине, да и невозможно представить Ямакаси в чем-нибудь другом, кроме белых летних брюк и жилетки. Впрочем, даже в этом легкомысленном тряпье угадывается со скрипом найденный компромисс между внешним миром и татуировками. Посмотреть бы их целиком, да-а… И о чем только она думает?

О Ямакаси.

И еще о том, что в пока недоступном для нее рюкзаке что-то шуршит и позвякивает.

На корпус мопеда нанесен странный рисунок – нечто, свивающее узкое длинное тело в кольца: то ли червь, то ли змея.

– Ну что же ты? Садись.

– Седло чем-то вымазано…

Сиденье мопеда, действительно, испачкано: три или четыре бурых пятна, не слишком свежих.

– Это краска, она не оттирается. Ничего страшного, садись.

Васька набрасывает лямки рюкзака на плечи и устраивается у Ямакаси за спиной.

– Куда ехать?

– На Петроградку. Я покажу короткий путь.

– Да ладно. Я сам знаю короткий путь.

Ямакаси берет с места так резко, что Васька едва не падает с седла. Единственная возможность доехать до места без приключений – это ухватиться за его торс и как можно плотнее к нему прижаться. Васька подозревает, что минимум восемь из десяти порномультяшек начинаются именно так.

…Они снова возвращаются к Фонтанке, сворачивают налево и идут параллельно реке. Мопед – не самое быстрое средство передвижения, но Ямакаси выжимает из него все соки, легко обходя скучающие в перманентных пробках легковушки. Светофорами он тоже не слишком-то озабочен, он вообще ведет себя так, как будто их не существует и никого не существует, – что ж, это вполне в духе птицы Кетцаль, привыкшей к свободе воздушных потоков.

Не светофоры беспокоят Ваську – бурые пятна на сиденье.

На краску они непохожи.

Один только вид пятен вызывал неприязнь, теперь же, усевшись прямо на них, Васька чувствует легкую тошноту.

– Это кровь? – Вопрос следует после того, как Ямакаси наконец соизволил остановиться на светофоре у площади Ломоносова.

– Какая еще кровь?

– На седле.

– Понятия не имею. Мопед достался мне даром, а дареному коню… сама понимаешь, в зубы не смотрят. Сказали, что краска, а в подробности я не вникал.

Ваську не проведешь. И потом, сам Ямакаси, – обнимавший ее за плечи на краю крыши; копавшийся в механизмах ее тела, – подарил ей новые знания. Или – скорее – ощущения. Или – предчувствия. Васька наивно полагала, что они относятся лишь к прогулкам по железным холмам. Оказалось – нет, оказалось – они никуда не ушли, что чувствует Васька теперь?

Что бурые пятна и Ямакаси как-то связаны между собой.

Гораздо крепче, чем связаны Чук и Гек, чем Гоа и юго-западная оконечность Португалии, ну, и что в этом страшного?

Ничего.

Еще секунду назад Ваську мучила тошнота, теперь от нее не осталось и следа, от спины Ямакаси пахнет кровельным железом. Ваське хотелось бы пробежаться по нему, оглашая окрестности бессмысленным криком. Упасть на него и подставить лицо солнцу (луне), таким же серповидным и узким, как глаза Ямакаси.

– Я ее ненавижу, – эти слова вырываются из Васьки помимо волн, она не думала их произносить и все же произнесла.

– Кого?

– Свою сестру.

– У тебя есть сестра?

– Лучше бы ее не было.

– Старшая сестра или младшая?

– Старшая. Мы живем вдвоем, сколько себя помню.

Это не вся правда. Васька, конечно же, помнит родителей, хоть и смутно, – обрывками, клочками. А еще она помнит милого дядю Пеку, который оставался милым до тех пор, пока не сообщил, что родители погибли. Васька может вызвать сцену признания в любую минуту, стоит только закрыть глаза, набрать в легкие побольше воздуха и впиться ногтями в ладони. Вот он гладит ее по голове и вручает куклу Барби (на следующий день Васька оторвала ей голову и выбросила в окно) и заявляет, что ему нужно поговорить с чудесной умницей Васькой.

Все знают, что Васька умница, рассудительная девочка, а разговор будет серьезным.

Конечно, соглашается Васька, конечно, дядя Пека.

Ты ведь соскучилась по маме и папе, Васька?

Еще бы не соскучилась! Мика мне надоела, и их письма из Египта надоели тоже. Мика не умеет меня усыплять, а мамочка умеет, она пела мне песенки перед сном. И рассказывала сказки.

Разве Мика не рассказывает тебе сказки?

Это совсем не те сказки. И Мика пахнет совсем не так, как мамочка, а я люблю как пахнет мамочка. А папочка обещал сводить меня в зоопарк.

Разве Мика не водила тебя в зоопарк?

Водила, но что с того? Мике нравится то, что совсем не нравится нам с папочкой. Мы всегда идем туда, где змеи и птицы, а Мика боится змей. Она вообще трусиха. Чуть что – у нее глаза на мокром месте. А когда приедут мама с папой? Может, ты знаешь, дядя Пека? А то от Мики ничего нельзя добиться.

Об этом я и хотел поговорить с тобой, моя умница. Видишь ли, они не приедут. Они умерли.

Несмотря на свой ничтожный возраст, Васька уже кое-что слышала о смерти, а однажды даже приняла в ней самое активное участие. Их такса Филимон или попросту Филя, которого Васька обожала таскать за уши и которому исподтишка скармливала манную кашу, вдруг не откликнулся, когда она позвала его. Так и остался лежать на своей подстилке, было ли это связано с суетой вокруг Фили все последние дни? Ему ставили капельницы и делали уколы, а мама так вовсе не выпускала его из рук, и вот теперь он лежит на подстилке без движения. «Филя умер, – сказала тогда мама, заворачивая собаку в старую Васькину курточку с Санта-Клаусами – merryChristmas. – Он был старенький, долго болел и умер. Попрощайся с ним, Васька…» Филю похоронили на Крестовском, и Васька тоже присутствовала на церемонии, она сама настояла на этом. Папа выкопал яму, не слишком глубокую, но вместительную: в ней и исчезли Санта-Клаусы с Филей. Мама плакала, папа хмурился и держал ее за руку, а Мика… Васька не помнит, была ли там Мика или она осталась дома. Зато хорошо помнит, что целый час думала о том, что Филе будет холодно по ночам или когда наступит зима. И будет нечего есть, бедный, бедный Филя! «Ничего этого ему больше не нужно, – сказала тогда мама. – Он ведь умер». «Совсем-совсем ничего?» – переспросила Васька.

«Совсем. Разве только, чтобы мы помнили о нем. Не забывали, какой он был хороший и веселый. И как много радости нам доставлял».

Филя еще какое-то время брезжил в Васькином сознании, а потом его вытеснили египетские рыбы, хорошие и веселые, доставившие Ваське много радости.

Так что же получается теперь? Что мама и папа… Что они умерли, как Филя, или, того хуже, превратились в такс специально для того, чтобы умереть? Но никаких капельниц и никаких шприцов в доме не было, и в Васькину куртку (хоть бы она была и новой) мамочку и папочку не завернешь. И потом, они пишут Ваське письма, а собака уж точно не смогла бы написать ни одного письма!