Евгений Сухов - Тайга мятежников любит
Он сполз со скалы, обдирая пальцы. Спрыгнул на тропу, постоял, оглушенный, выбивая пробку из ушей. Потом дошло, что свою историческую миссию он выполнил и даже не погиб, засмеялся, принял вид чрезвычайно довольный и значимый и, не спеша, потрусил за своими…
Время сжалось. Мозги работали лишь в одну сторону – уйти подальше! Проводник Федька приказал долго жить, хрен с ним, но как-то непонятно: куда идти? Не зная «брода», Субботин повел отряд на север и вскоре сам потерял ориентацию. Шли без привалов, пользуясь форой. На ходу чинили подводу, кормили лошадей, подсчитывали оставшиеся боеприпасы. Он втихушку, исподлобья обозревал потрепанное войско. Силы таяли, как снег на апрельском солнышке. Восемь душ – угрюмых, израненных, смутно представляющих, что творится вокруг и каким чудом выбираться. Он не исключал, что скоро в зачумленных головах зародятся вопросы. А он не джинн из бутылки.
На кого в компании он мог положиться? Алцис – жесткий, неспешный, но вполне лояльный и не каверзный – погиб. Из тех, кого он знал, остался Лева Рыбский. Хитрый, изворотливый, бывший эсер, перебежавший пару лет назад в «большевизм». Кто знает, что у мутной лисы на уме? В предательстве Рыбского заподозрить трудно, но вот в своекорыстии… Что он знает о бесценной коллекции в ящике под номером восемь? Субботин полагал, что знает только он, но так ли это?
Петруха Макаров, мужающий на глазах, – удачливый, но слишком молодой, неопытный; упомянутый Рыбский; невозмутимый Арцевич, нянькающийся со своим пулеметом; Гасанов – черный, злой, колючий; раненный в руку белобрысый Колонтарь (пуля навылет прошла через плечо), на ходу делающий перевязку; вдумчивый Кулешов с плоским, как блин, лицом; здоровяк Латынский – поляк по матушке и конюх по отцу, единственный в отряде, смыслящий в лошадях, – вот и все, что осталось у Субботина в наличии.
Никто не представлял, как оторвались от белых. Судя по уверениям Петрухи, урон у тех колоссальный, быстро не оправятся. Тайга засасывала. Расступалась, смыкалась за спинами, будто занавес… Первый привал сделали под вечер. Арцевич и Петруха убыли в охранение. Почистили лошадок, приволокли им сочной травы с поляны. Валялись вразброс, напряженно вслушиваясь в звуки вечерней тайги. «Вот и лето пришло, – тоскливо думал Субботин. – Холодное лето в этом году… Холодное лето восемнадцатого года…»
– Да уж, – невпопад пробормотал Лева Рыбский, – угодили в переплет, как кур в ощип… Это тебе, Яков Михайлович, не переписка Энгельса с Каутским…
«Кто бы помнил, о чем она, эта переписка?» – усмехнулся про себя Субботин. Он не был силен в теории марксизма и попутных течений – революцию чувствовал сердцем, понимал ее необходимость и особенно то, что революция – это прежде всего грубость и грабеж.
– Уходить надо отсюда, – выразил понятную мысль импульсивный Гасанов. – Белые придут, порежут, как баранов.
– И постреляют, как цыплят, – пробормотал Кулешов.
– Товарищ Субботин, вы хоть представляете, куда мы идем? – спросил Латынский. – Здесь же люди не живут… Скоро болота начнутся…
– А тебе не все едино? – процедил сквозь зубы Колонтарь. – От белых бы оторваться, а там поглядим…
– И все-таки? – настаивал Латынский. – Не хотелось бы в болоте чухаться. Да и лошадок жалко…
– Людей бы пожалел, – хохотнул Рыбский. – Хотя чего нас жалеть… Вон – целую кучу товарищей на дороге оставили, похоронить бы надо по-людски, а как? Так и будут гнить да падальщиков кормить.
– Похороним, – злобно бросил Гасанов. – Вот раздолбим белую нечисть, вернемся и похороним.
– В глухомани есть деревни старообрядцев, – подумав, сообщил Субботин. – Живут, не выходя в мир, по своим законам – хрен поймешь, во что веруют. Дикие люди…
– Выкорчуем заразу, – среагировал Кулешов. – Уж если верить – то в торжество мировой пролетарской революции. Как учат товарищи Троцкий и Ленин.
– У них, я думаю, имеется транспорт. Глухомань не беспредельна. Глухомань – это там, где мы. А податься в сторону… Мы идем на север из Турова. От Турова до Тулуна по железке верст семьдесят. А из Тулуна на север уходит Березинский тракт. Через Кашарык, Черемыслово… Там масса деревень. Уездный Малакут, Макеевская, Криводарьинская волости… Забираем на северо-восток – я не думаю, что в уезде скинули советскую власть – там же не было чехов…
До ночи их хватило на один рывок. Тайга преподнесла подарок: пригодную для проезда полосу между старым березняком и обрывистой лощиной. На ночлег остановились, когда сгустилась темнота. Двое – в охранение. Смена – каждый час. Люди падали без сил, кто в траву, кто в подводы – на слежавшуюся солому, машинально обнимали карабины, засыпали мертвым сном…
Субботин очнулся посреди ночи – провернулось что-то в мозгу. Лежал, не шевелясь, работая ушами во все стороны, таращась на причудливые выпуклые звезды, мигающие в прорехах между ветвями. Странное чувство, что проснулся он не зря, так надо. Не подвело чутье! Неподалеку послышался шорох. Он повернул голову, одновременно нащупывая кобуру. Кто-то украдкой подобрался к подводе, склонился, разворошил солому, под которой лежали ящики с грузом. Скрипнуло – злоумышленник застыл. Все в порядке, над поляной разносился богатырский храп. Снова заскрипело. Субботин напряженно всматривался. Некто невысокий, плотный, стоящий к нему спиной, сдвинул верхний ящик, приспособился обхватить двумя руками. «Не восьмой, – машинально отметил Субботин. – Четвертый – заполненный наполовину. Коллекция Шалимова в самом низу». Но рыться дальше тихушник не стал. Не мог он знать про коллекцию, что сделала бы честь любому музею мира. Он поставил ящик на землю, перехватил поудобнее, снова поднял. На цыпочках, еле слышно шурша травой, подался к лесу. Еще мгновение, скроется в глухом подлеске…
«Да это же Лева Рыбский! – осенило Субботина… – Вот мерзавец! Кто бы мог подумать, что товарищ Лева способен предать, да еще и окаблучить Республику Советов на кругленькую сумму!»
Он скатился с подводы, метнулся наперерез. Поняв, что его засекли, предатель заметался. Бросил ящик, тут Субботин и прыгнул ему на спину. Попадали в глухой бурьян. Крапива плетью хлестнула по лицу. Он сжал мерзавца за горло, но тот ударил локтем – под дых. Дыхание перехватило. Он отпустил удавку, отлетел.
– Ни с места, Рыбский… – прохрипел Субботин, выдергивая «маузер». Но тот уже хрустел валежником, вламываясь в лес. Он стрелял, пока не выпустил в темноту всю обойму, всполошил тайгу, спящих – стрелял, пока убегающий не охнул, подминая кустарник…
Ворочался народ, вспыхивали спички. Прибежало охранение с дороги. Кто-то поджег припасенную паклю, обмотанную вокруг трухлявой коряжины. Жиденькое пламя озарило куцый клочок леса.
– Командир, ты чего палишь, как на охоте? – вопросил Арцевич.
– Подстрелил он кого-то, – заметил Латынский. – Ух, едреный стос… – он споткнулся о брошенный посреди поляны ящик. – Яков Михайлович, да ты никак гниду в наших рядах выявил…
– Он сам себя выявил… – бормотал Субботин, нагибаясь над телом. Хорошо попал. Практически в сердце.
– Переверните его, – хмыкнул Петруха. – Он хочет видеть звезды.
– А чего это ты мое имя всуе поминаешь? – угрюмо поинтересовался Рыбский.
Он вздрогнул, не поверив ушам. Отобрал у Гасанова факел, поднес к лицу говорящего. Лева Рыбский не шевелился. Блики пламени отражались в зрачках, по усохшему небритому лицу, словно какие-то блуждающие трупные пятна, бродили тени…
– Привидение узрел, Яков Михайлович? – усмехнулся Лева.
– Да уж воистину… – пробормотал Субботин, нервно сглатывая. Мистика какая-то… В свете коптящего факела рябили перед глазами, то выплывали, то погружались в тень шесть человеческих фигур. Лишних нет… Ну что ж, семеро одного не боятся. Он нагнулся, перевернул покойника. Блинообразное лицо в окладе рваной бороды, страх теснился в мертвых глазах. Кулешов!..
Не мог он заподозрить в подлости этого исполнительного парня, хорошо показавшего себя в бою. Потемки человеческой души…
– Мать честная… – ахнул Петруха. – Да неужто Степка Кулешов Иудой заделался?
– Нервы сдали, – проворчал Латынский. – Шарахнуло что-то по башке, сам не понял, что натворил.
– А хрен-то не понял, – отозвался Колонтарь, нервно поглаживая честно заработанную рану. – Все обдумал, гад, не спал, дожидался момента. А что? Уволок бы ящичек в тайгу – не стали бы мы его искать, себе дороже, отсиделся бы недельку, и вперед – куда-нибудь в Монголию или к китаезинам за лучшей жизнью… Молодец, Яков Михайлович, раскрыл нам истинное лицо двурушника.
– Собаке – собачья смерть, – сплюнул Гасанов.
«Аминь, – подумал Субботин. – Постигла суровая кара товарищей по оружию».
А Рыбский очень пристально и со смыслом смотрел на Субботина. Было что-то недоброе в его глазах – помимо резонного укора (дескать, каждый может обидеть чекиста…). «Что-то я перемудрил», – с неясной тоской подумал Субботин.
