Иллюзия - Максим Шаттам
Ответ, полученный уже на следующий день, с просьбой уточнить некоторые детали, вызвал в нем какие-то эмоции, и это показалось ему необычным. Значит, он все еще способен что-то ощущать. Он испытал… любопытство. Это было хорошим признаком, зародышем желания, и Юго провел вечер, сидя на кровати в номере снятого в Монтрёе отеля, заново переживая этот вкус к какому-то медленно возрождавшемуся чувству. А из нетерпения возникла и мотивация. Это было приятно. Они позвонили ему через двое суток. Юго без зазрения совести солгал о своей квалификации. Сказал, что, в принципе, он смекалистый, рукастый, может справиться с бензопилой или залезть на дерево, если потребуется. Еще два телефонных собеседования, одно из которых было целиком посвящено его психическому состоянию, чтобы оценить способность продержаться пять месяцев там, в горах, почти ни с кем не общаясь, и в кои-то веки пригодился его актерский опыт: он получил работу. Отъезд – самое позднее, через две недели.
Впервые за три месяца он смог выдавить из себя улыбку. Он уже не помнил, как это делается, но его лицу так понравилось, что он постарался удержать ее подольше.
Несколько ночей глубокого сна, будто эта надежда наконец-то успокоила его подсознание. Долгое ожидание, когда он не мог читать или хоть чем-то заняться, только изнурял свое тело спортом или тупел от дурацких телепередач. Он даже лишился доступа к Netflix: это был аккаунт его бывшей, и меньше всего ему сейчас хотелось увидеть ее имя в главном меню.
Дату отъезда ему сообщили в конце недели. Оставалось еще несколько дней. Он был готов.
Накануне он почти не спал. Размышлял о том, что ждет его впереди, как эта ссылка повлияет на его возвращение к жизни.
Проходя рано утром по Лионскому вокзалу, он почувствовал легкое головокружение, почти панику. Волнение. Но оно тут же улеглось. В течение нескольких минут он был не в состоянии испытывать положительные эмоции. Но это заботило его совсем недолго; даже опасения представлялись ему сейчас чем-то сложным. Оправится ли он когда-нибудь? Конечно. Просто нужно время.
И возможно, удаленность.
Когда высокоскоростной поезд покинул Париж, Юго внимательно пригляделся к многочисленным теням, собравшимся у выхода из тоннеля. Ему показалось, что многие из них – его собственные.
Юго открыл глаза, когда на подъезде к Валансу[2] завизжали тормоза. Воздух на платформе был свежее, чем в Париже. И каким-то более душистым. Каким-то настоящим, подумал он, прежде чем понять, что это меняется он сам. Он раскрывался жизни. Он укоренялся на земле, его эмоции пробуждались. Не расслабляйся, сегодня вечером ты окажешься в выкрашенной жухлой краской одиннадцатиметровой клетушке без окон и снова впадешь в депрессию, спрашивая себя: «А что я здесь забыл?»
Но это его не остановило, а, напротив, слегка развеселило, и он обескураженно улыбался: даже сейчас он, хотя совсем не пишет, все равно подбирает неизбитые слова. Жухлая? Ты всерьез? И если сейчас его беспокоит только это, значит он на верном пути.
Переписка увела его глубоко в Альпы, к подножию величественных колоссов, которые, казалось, хотели укрыться под нескончаемыми серыми, коричневыми или зелеными покровами, откуда изредка выступало то колено, то локоть, – они поднимали почти до самых вершин свои угловатые лица с сотканными из туманов шевелюрами и окладистыми бородами, как у непререкаемых мудрецов. Казалось, он вернулся во времена сотворения мира, где человек осознавал свою ничтожность на этой земле, чувствовал призыв к смирению, именно в этом Юго сейчас нуждался.
Юго размышлял о том, что ждет его там, наверху, среди других людей, запертых вместе на пять месяцев. Летом горы казались ему менее угрожающими, чем зимой. Сейчас они скорее походили на лагерь альпинистов. По телефону ему радостно подтвердили, что встретят, и пообещали послать за ним кого-нибудь. Что же представляют собой эти волонтеры-отшельники?
Поезд осторожно двигался по склонам, протискиваясь из одной долины в другую по узким сырым тоннелям, останавливаясь на совсем крошечных станциях, а нежные оттенки растительности становились все изысканнее по мере удаления от цивилизации и загрязненной окружающей среды. Юго был поражен пейзажем: отроги, выступающие из склонов, как если бы какой-то великан пронзил гору насквозь острием своего каменного копья; извилистые хребты, балансирующие между двумя вершинами, обдуваемыми ледяными беспощадными ветрами, несмотря на нависшую над ними лазурную синеву. Повсюду диковинные громады, сформированные силой, чья мощь сравнима лишь с ее же терпением. Озера, попадавшиеся ему на пути, напоминали слезы, застывшие в морщинах времени. И только черные точки птиц или бродивших вдалеке случайных млекопитающих придавали, к счастью, хоть какое-то подобие жизни этому геологическому рельефу, неспешность которого в человеческом измерении была подобна смерти.
Поезд остановился перед скромным зданием вокзала с бледно-зелеными ставнями. Мондофен-Гийестр. Преодолев часть Альп, Юго прибыл на место; он спустился на подножку и поднял голову. Посреди огромной котловины под скалой, где возвышался форт, который Юго мог бы приписать Вобану[3], раскинулся городок, присутствие которого выдавали лишь крыши. По крайней мере, если произойдет вторжение инопланетян, мы сможем укрыться здесь, усмехнулся он.
Он единственный сошел на этой станции, но в тени вокзала его ждала женщина.
То ли от нетерпения, то ли от смущения она пританцовывала на месте и переминалась с ноги на ногу. Она повернула голову в его сторону.
Не сводя с нее глаз, Юго ступил на платформу, и от одного этого взгляда в него снова хлынула жизнь.
2
Эта женщина совершенно свободна – никому и ничему не принадлежит. И неуловима, понял Юго, как только увидел ее. Ему нравилось набрасывать портреты встреченных им людей, как если бы он писал роман. В данном случае это была современная Офелия, не плывущая в саване волн, а парящая в воздушном потоке жизни, которую она излучала и которая особенно искрилась в ее глазах. Их радужная оболочка горела мятежным блеском, переливаясь коричневатыми оттенками, от темно-шоколадного до светлого орехового, подобно осенней радуге, словно высеченной из тигрового глаза. Копна ее непокорных волос тоже была какой-то сверкающей, отличающейся от привычной гаммы, не светлой и не каштановой, а совсем другой, отказывалась подчиняться ветру
