Андрей Ветер - Случай в Кропоткинском переулке
МОСКВА. ВЛАДИМИР НАГИБИН
Владимир Нагибин посмотрел на лежавшую перед ним на столе бумагу.
«Вот ещё одна головная боль», — подумал он.
Головной болью было сообщение о бежавшем Юдине.
Нагибин встал и сделал несколько шагов по кабинету. Остановившись перед окном, выходившим на Лубянскую площадь, он посмотрел на памятник Дзержинскому. Ему очень нравилась эта облачённая в шинель строгая фигура «Железного Феликса». Он считал этот монумент лучшим произведением искусства, созданным в Советском Союзе, а если и не лучшим, то уж наверняка самым эффектным. Вторым по эффектности и значимости памятником революции Владимир Нагибин считал мавзолей Ленина. Эта ступенчатая пирамида пробуждала в нём с детских лет множество необъяснимых чувств. Мальчишкой он подолгу стоял перед мавзолеем, и ему казалось, что через эту красную пирамиду можно проникнуть в другое время, другое измерение.
Нагибин медленно прошёлся из угла в угол, вслушиваясь в скрип паркета. Настроение у него было неважное.
Утром у него состоялась беседа с арестованным Анатолием Серёгиным. Нагибин познакомился с ним около года тому назад в связи с разработкой крупного советского учёного, подозреваемого в сотрудничестве с западными спецслужбами. В первую же их встречу они произвели друг на друга положительное впечатление, и Нагибин полагал, что Анатолий Германович Серёгин, мужчина средних лет, с выразительными глазами и не сходившей с лица мягкой улыбкой, будет лишь одним из звеньев в получении информации. Однако в процессе работы обнаружилось, что Серёгин придерживался политических взглядов, весьма далёких от линии, проводимой КПСС и что позиция его выходила за рамки чистой теории. Войдя в доверие к Серёгину, Нагибин стал получать от него запрещённую в Советском Союзе литературу, а вскоре узнал, что Серёгин принимал активное участие в самиздате[26]. Более того, совсем недавно обнаружилось, что к Серёгину, оказывается, начали проявлять интерес представители западных спецслужб. Анатолий Германович был носителем закрытой информации и мог, в силу своих политических убеждений, легко пойти на продажу секретов.
И вот несколько дней назад Серёгин был арестован. Попав сегодня утром в кабинет Нагибина, он по-настоящему растерялся, увидев перед собой давнего знакомого. Поначалу он не желал разговаривать, лишь цедил сквозь зубы:
— Мы уже сто раз обо всём дискутировали. Вы были крепким оппонентом.
— Может, продолжим дискуссию?
— Не о чём. Вы всё уже знаете, Владимир Семёнович.
Это «вы всё уже знаете» Серёгин повторял снова и снова, после чего надолго замолкал.
— Да меня, собственно, не интересуют ваши взгляды, Анатолий Германович, — сказал наконец Нагибин.
— Тогда я не понимаю, зачем я здесь.
— Я надеюсь, что вы поразмыслите некоторое время и придёте к решению сотрудничать с нами. В конце концов вы оказались здесь не по моей прихоти. Вы знали, с каким огнём играли, распространяя антисоветскую литературу.
— Я распространял просто хорошую и умную литературу, а не антисоветчину! — арестованный поднял голову, он был бледен. — И вы это хорошо знаете. У вас же изумительный вкус, Владимир Семёнович. Уж кто-кто, а вы умеете ценить литературу.
— Речь сейчас не о моём вкусе и не о хорошей литературе. Вы прекрасно понимаете, что КГБ заинтересовался вами из-за ваших действий, которые направлены против нашего государства, стало быть, против всего народа.
— Да что мы с вами, Владимир Семёнович… Опять про одно и то же будем говорить? Народное государство! Это чушь! Что такое народное государство? — Серёгин выпрямился и заговорил быстро-быстро, словно включился в только что прерванный спор. Собственно, так оно и было: они много раз касались этой темы, жарко спорили, но каждый оставался при своём мнении. — Что такое диктатура пролетариата? Ну, сразу после Октябрьского переворота ещё понятно, там давили и стреляли всех, кто проявлял признаки противления новому государственному устройству. Но теперь-то? Наши политические руководители заявляют, что мы живём в государстве, где пролетариат возведён в степень господствующего класса. Но объясните мне, если пролетариат — это господствующий класс, то над кем он господствует? У нас нет буржуазии, у нас ведь государство трудящихся, у нас некого давить. Значит, пролетариат господствует над какой-то другой частью трудящихся… Так?
— Вы продолжайте, я вас слушаю очень внимательно. Мне интересен ход ваших мыслей, — без улыбки сказал Нагибин.
— Вам давно известен ход моих мыслей, Владимир Семёнович. Вы же со мной почти год «водили дружбу», всё ключик подбирали… И вот мы премило беседуем с вами, будто ничего не случилось. Два давних собеседника, только с той разницей, что вы, как и раньше, отправитесь домой после чашки чая, а меня поведут не домой, а в камеру… Впрочем, раз уж вам нравится беседовать, извольте. Мне спешить некуда. Камера подождёт… Итак, государство трудящихся. Кто же управляет таким государством? Тоже трудящиеся? Бывшие трудящиеся, Владимир Семёнович, а ныне — особое привилегированное сословие. Вся наша, вернее сказать ваша партийная номенклатура и есть это привилегированное сословие. И вы служите именно этой партноменклатуре, а не народу.
— Я служу государству, Анатолий Германович. И не мне судить, какое это государство.
— Я согласен, что можно жить даже в самом ужасном государстве. Но ведь не обязательно быть палачом, Владимир Семёнович, — устало проговорил арестованный.
— А вы меня в палачи не записывайте.
— Да мне-то, собственно, наплевать теперь, как вас называть.
— Я служу моему государству. А вы, Анатолий Германович, какому государству служите? Америке? Германии? Ведь это они накачивают вас идеями «справедливого» мироустройства. Это они присылают вам запрещённую литературу.
— Накачиваете вы, ваши идеологи, — Серёгин вздохнул и потёр голову обеими ладонями. — Партийная элита смотрит на трудовой народ с огромной высоты и давно не представляет интересов этого народа. У партаппаратчиков есть только одно радение — не выпустить власть из своих рук. Коммунистическая диктатура, превратившаяся в бюрократию, впрочем, как и всякая другая, имеет только одну цель — чтобы народ послушно служил ей, то есть был рабом, а для этого ей не хватает одного — заполучить в собственность средства производства. Но рано или поздно это пройдёт!.. Признаюсь, мне грустно осознавать, что вы, человек умный, состоите на службе у этой диктатуры.
«Гладко стелит, сукин сын, — подумал Нагибин. — И этим он, кстати говоря, всегда отличался от многих своих товарищей. Из него получился бы качественный аппаратчик, если бы он избрал другу точку отсчёта…Какие всё-таки качественные умы встречаются иногда…»
— А мне грустно думать, что вы, Анатолий Германович, состоите на службе у врагов своей страны, — ответил Нагибин.
— Да не состою я ни у кого на службе!
— Вы помогаете им, делаете подкопы под наше государственное устройство.
— Я лишь говорю правду!
— Правду? Вы говорите часть, крохотную часть правды! Обрывок правды, который вам выгодно выставлять на передний план, чтобы одержать верх в дискуссии! — Нагибин нахмурился. — Да, в Советском Союзе есть диктатура партии. Почему вы не говорите о том, что в капиталистическом мире тоже есть своя диктатура?
— Да какая там диктатура?
— Диктатура капитала! Диктатура золотого тельца! Там вы не будете иметь ничего, если у вас не будет денег, Анатолий Германович! Ровным счётом ничего! И никакой хозяин не станет платить вам никаких денег, если вы не будете выполнять его заказ. Ещё неизвестно, какая диктатура страшнее… Партийная номенклатура!.. Всё дело в том, что вы не патриот.
— Это вы не патриот, Владимир Семёнович. Вы стоите на страже страны, которая запятнала себя позором.
— Родину не выбирают. Родине либо служат, либо предают её. Вы разрушаете её, значит, предаёте, — сказал ледяным голосом Нагибин. — Вы вели постоянные подрывные разговоры, распространяли антисоветскую литературу…
— Я говорил открыто, не таясь. А вы обманули меня. Если бы я знал, что вы работаете в КГБ, то вам не удалось бы…
— Перестаньте говоришь чушь! Вы что же, думаете, что мне следовало при встрече сунуть вам под нос моё удостоверение? Позвольте представиться, я майор КГБ… Нет, я вас не обманывал, мы на самом деле общались очень искренне и откровенно, и мне было по-настоящему интересно дискутировать с вами, Анатолий Германович. В споре рождаются истины. Однако вы не удовлетворялись дискуссиями, вас тянуло к подрывной деятельности. И вы не можете не сказать, что я не отговаривал вас. Разве я не предупреждал вас по-товарищески, что не следует вам заниматься всем этим?
— По-товарищески! Не смешите, Владимир Семёнович. Какие мы с вами товарищи?!
