Дик Фрэнсис - Кураж. В родном городе. Рецепт убийства
Приложив руки к лицу, я по очереди кусал себя за пальцы. Они были мертвенно белыми, холодными, как ледяшки, и ничего не чувствовали. Тогда я всерьез взялся за них, растирая о ноги, ударяя по коленам, сжимая и разжимая кулаки. Не помогало. Однако я не останавливался — если прекращу, станет хуже. Но от этого жестоко избитые плечи разболелись еще сильнее.
Чтобы отвлечься от физических страданий, мне было о чем подумать. Например, о пластыре. Зачем он ему понадобился? Предположим, рот он заклеил, чтобы я не позвал на помощь. Но ведь когда я сорвал наклейку и стал кричать — никто не услышал. И не мог услышать, как бы громко я ни взывал о помощи, — конюшни слишком далеки от дороги.
А наклейка на глаза? Ну почему так важно было — увижу я пустой двор и заброшенную кладовую или нет? Что бы изменилось, если бы я был в состоянии говорить и видеть?
Видеть… Я бы видел выражение его лица. Я бы видел Кемп-Лора… Вот в чем дело. Он не хотел, чтобы я видел именно его. А если это так, то и рот он мне заклеил просто, чтобы не отвечать и не попасться в ловушку. А заговорил он лишь раз и то измененным голосом. Конечно, он не хотел, чтобы я его узнал.
В таком случае он считает: я не знаю, кто меня похитил, и не представляю, кто он такой. Значит, по его мнению, Джеймс случайно выбил сахар, и он не слышал, что мы с Тик-Током объехали все конюшни и что я расспрашивал насчет «ягуара». Это давало мне некоторое преимущество на будущее. Если он оставил где-нибудь какие-нибудь следы, у него не будет необходимости немедленно их уничтожить. И он не будет постоянно настороже.
Глядя на свои бескровные пальцы и представляя, какую боль мне придется еще пережить, я понял, что в моем сознании отказали все тормоза. Восстановить то, что он разрушил, — этого недостаточно! Он сам вколотил в меня безжалостность, которой мне не хватало. И теперь я должен отомстить и за себя, и за всех своих товарищей. И сделать это без сожалений.
Наконец-то она приехала. Хлопнула дверца машины, и ее быстрые шаги зазвучали на дороге. Дверь телефонной будки открылась, впустив ледяной ветер, и она, одетая в брюки и стеганую синюю куртку, стояла на пороге. Свет падал на ее темные волосы, оставляя глубокие тени под глазами.
Я страшно обрадовался. Попытался выдать самую широкую улыбку, но из этого ничего не вышло.
Встав на колени, она внимательно оглядела меня: у нее застыло лицо.
— Твои руки! — только и сумела она выговорить.
— Ты привезла ножницы?
Она вынула из сумки большие ножницы и разрезала веревки. Нежно и осторожно. Потом убрала крюки из моих колен, отложила их в сторону, сняла коричневые от крови обрезки шнура с запястий. На их месте остались раны — темные и глубокие.
— Там внизу — еще веревка, — указал я на ноги.
Она разрезала путы и на лодыжках, ощупав брючину. Было слишком холодно, чтобы брюки могли высохнуть.
— Ты что, купался? — спросила она. Голос ее дрогнул.
Послышались шаги, и за спиной Джоан возникла мужская фигура.
— Ну как, мисс, порядок? — раздался простонародный говорок.
— Да, спасибо. Не могли бы вы помочь моему кузену добраться до машины?
Он остановился на пороге будки и, посмотрев на меня, не удержался:
— Господи!
— Да уж! — отозвался я.
Это был крупный, крепкий мужчина, лет пятидесяти, с лицом, обветренным, как у моряка, и с таким выражением будто он уже успел повидать все на свете и во всем разочароваться.
— Здорово вас отделали.
— Лучше некуда.
Он усмехнулся.
— Ну пошли. Нет смысла тут торчать.
Я неуклюже поднялся и повис на Джоан, обхватив ее за шею. А оказавшись в таком положении, решил, что грех им не воспользоваться, — поцеловал ее.
— А вы будто сказали, что он кузен!
— Кузен и есть, — решительно отрезала Джоан. Даже слишком решительно.
Водитель распахнул дверцу.
— Его, видать, к врачу надо везти?
— Нет, нет. Никаких врачей!
— Но тебе нужен врач, — отозвалась и Джоан.
— Ни за что!
— У вас же руки отморожены.
— Нет, просто я замерз.
— А что с вашей спиной?! — обнаружил таксист прилипшие к коже клочки рубашки.
— Я падал… На гравий.
— Ловко. — Он не поверил.
— Но спина, к тому же, вся в грязи, — ужаснулась Джоан.
— Ты ее вымоешь. Дома.
— Без врача вам не обойтись, — повторял водитель.
— Мне нужен только аспирин и постель.
— Ну, ты, наверное, знаешь, что делаешь, — заметила Джоан.
— А где свитер?
— В машине. И еще кое-что. Ты сможешь переодеться. И чем быстрее ты попадешь в горячую ванну, тем лучше.
— Только не согревайте руки слишком быстро, а то пальцы отвалятся.
Вот утешитель нашелся! И, пожалуй, не слишком-то надежный малый.
Мы двинулись к машине. Обычное, черное лондонское такси. И какими чарами Джоан удалось заставить этого типа поехать за город среди ночи! И еще меня интересовало: включен ли счетчик? Включен.
— Садись скорее, здесь хоть ветра нет.
Я повиновался. Из чемодана она достала свой свитер и теплую куртку на молнии — явно мужскую. И снова извлекла из сумочки ножницы. Несколько быстрых разрезов — и останки моей рубашки на сиденье. Двумя длинными полосами она перевязала мне запястья. Таксист наблюдал внимательно, потом высказался:
— Нет, это дело для полиции!
Я покачал головой.
— Обычная драка.
Он показал мне крюки, притащенные из телефонной будки:
— А это как назвать?
Я отвел глаза.
— Выкиньте их в канаву!
— Ничего, пригодятся для полицейских!
У меня уже не было сил повторять.
— Я же сказал, никакой полиции…
На его разочарованной физиономии появилось выражение — мол, видали мы и таких. Он пожал плечами, исчез во мраке и вернулся уже без крюков.
— Они в канаве за будкой. Это если вы передумаете.
— Ладно, спасибо.
Джоан кончила бинтовать, помогла мне одеться и застегнула молнию. Пару меховых варежек удалось натянуть без особой боли. А уже после этого — Джоан достала термос с горячим бульоном.
Она поднесла чашку к моим губам, и я посмотрел в ее черные глаза. Я любил Джоан. Да и как можно не любить девушку, которая глубокой ночью позаботилась о горячем бульоне.
Таксист тоже хлебнул бульона. Потопав ногами, заметил, что становится холодновато, и повез нас в Лондон.
— Кто это сделал? — спросила Джоан.
— Потом скажу.
Она не настаивала. Вытащила из чемодана отделанные мехом домашние туфли, толстые носки и свои эластичные брюки.
— Обойдусь носками, брюки мне не снять, — отказался я, и сам услышал, какая усталость звучала в моем голосе.
Джоан не стала спорить. В тряской машине она опустилась на колени, сняла с меня мокрые носки и туфли и надела сухие.
— Ноги у тебя ледяные.
— Я их совсем не чувствую.
Туфли были велики мне и уж тем более велики для Джоан.
— Это его туфли? — спросил я.
— Да.
— И куртка?
— Я ее купила ему на Рождество.
Вот, значит, как. Не самая подходящая минута, чтобы это услышать.
Помолчав и как бы решившись на что-то, она сказала:
— Но я ее не отдала ему.
— Почему?
— Она не вполне соответствует его респектабельной жизни. Вместо нее я подарила золотую булавку для галстука.
— Подходяще.
— Прощальный подарок, — сообщила она спокойно.
Я-то знал, что все это далось ей нелегко.
— Ты что, из железа сделан, Роб?
— Было железо, да проржавело малость.
— Прости, что мы так долго. Понимаешь, еле нашли.
— Главное, что ты приехала.
В тряской машине руки и плечи ныли без передышки, а когда я пытался усесться поглубже — протестовала ободранная спина. В конце концов я закончил путешествие, сидя на полу и положив голову и руки на колени Джоан.
Я, конечно, привык к ударам. Ведь в моей профессии физические травмы — фактор неизбежный. Особенно в первый год, когда скакал на самых плохих лошадях, все части моего тела были сплошь в синяках. Случались и переломы, и вывихи. Но это ни в малейшей степени не влияло на мой оптимизм: все идет как надо. Я был уверен, что не разобьюсь. Уж такое у нас, жокеев, упругое строение организма, что можно трахнуться и снова быть готовым к работе. Если и не на следующий день, то во всяком случае куда быстрее, чем предполагают медики.
У меня даже свой метод выработался, как справляться с этими травмами: надо не обращать на них внимания и стараться сосредоточиться на чем-то другом. Но в тот зловещий вечер этот метод не слишком-то помогал. Например, когда я уже в теплой комнате Джоан наблюдал, как мои пальцы из желтых становились черными, будто древесный уголь, а потом раскалялись докрасна.
