Фридрих Незнанский - Отложенное убийство
— Что же это значит, — обиженно, словно кто-то его подвел, пробормотал Слава Грязнов, — оказывается, Сапин такой крутой, а мы и не подозревали?
— А мы и не подозревали, — эхом повторил Турецкий, думая о своем.
Из-за грозящего покушения действительность для них окрашивалась в мрачные тона. Направляясь в сочинскую прокуратуру по многолюдным улицам, они старались не отделяться от сопровождающих лиц и держали оружие наготове.
— Чего вы, ребята, волнуетесь? — успокаивал московских друзей сопровождавший их генерал-майор милиции Станислав Вешняков, начальник ГУВД Сочи. — Неужели думаете, этот ваш Сапин попытается вас подстрелить здесь, в такой толпище народа? Его повяжут в один момент!
— На толпу он и рассчитывает, — возражал Турецкий. — Выстрелы и наши трупы вызовут панику, в суматохе он улизнет.
— Да какие трупы? Что вы, прямо, будто сговорились! Стреляете, должно быть, неплохо?
— Но ведь и Сапин — снайпер!
Однако жизнерадостному Вешнякову удалось несколько развеять окружающий мрак. В конце концов, что такое жизнь человека, отстаивающего закон, как не вечная угроза покушения! Но и обычный человек, который видит преступников только в криминальных новостях по телевизору, так же подвержен смерти, как и тот, кто ежедневно рискует жизнью; выйдя из дому, он не может быть уверен, что не попадет под машину или на рельсы метро, что на него не свалится балкон аварийного дома, что… перечень причин внезапной смерти неистощим! Это не значит, что нужно игнорировать предупреждения или разгуливать под аварийными балконами, но и пребывать в мрачном настроении из-за того, что опасности существуют, вряд ли целесообразно.
— Все мы, кто ходит по земле, приговоренные к смерти, — пустился в философские рассуждения Вешняков, — только срока исполнения своего приговора не знаем. А приведет его в исполнение наемный киллер, рак желудка или бацилла какая-нибудь зловредная — какая, к чертям собачьим, разница! Вся наша жизнь, если на нее как следует, непредвзято, посмотреть, не что иное, как отложенное убийство…
— Отложенное убийство? — задумчиво повторил Турецкий. — Красиво ты это выразился. Молодец, Стае.
19 февраля, 14.32. Семен Воронин
Время в замкнутом помещении подвала изменило свой ход. Часы пленников продолжали идти, но отсутствие солнца делало понятия дня и ночи, вечера и утра иллюзорными, не имеющими отношения к той действительности, которая освещалась скудной электрической лампочкой в шестьдесят свеч. Как-то вспоминались эксперименты, х> которых Семен Валерьянович, не получается вспомнить, то ли читал, то ли слышал по телевизору. Группу людей помещали безо всяких приборов для определения времени в замкнутую среду с искусственным светом, куда не доносились звуки извне, и время от времени наблюдали за ними. Оказалось, такие добровольные заключенные установили для себя режим, отличающийся от обычных суток, которые состоят из двадцати четырех часов: в их сутках было часов двадцать восемь, а то и тридцать. И вот сейчас Семену Валерьяновичу, оказавшемуся не по своей воле участником схожего эксперимента, представлялось, что сутки действительно изменились. Они то растягивались, то сжимались. Семен Валерьянович и Гарик засыпали непроизвольно, а засыпали, когда хотели: все равно заняться больше было нечем. Лишенный внешних раздражителей мозг генерировал сны.
И снова Семен Валерьянович проявил волю. Положение старшего и более сильного вынуждало его командовать — во имя спасения внука, ну и себя тоже. Ведь если его не станет, Гарику придется очень плохо одному.
— Гарик, — спросил он, — на тебе ведь те часы, что мама подарила тебе на день рождения?
— Да, те самые.
— Там, кажется, есть будильник?
— Да, будильник, подсветка, число…
— Число тоже пригодится, но будильник сейчас для нас важнее. Нам нужно здесь как-то размечать время. А то мы ползаем сонные, как зимние мухи. То ли бодрствуем, то ли спим на ходу…
Это решение Семен Валерьянович принял не сразу. Поначалу, когда это пришло ему в голову, он подумал: что плохого в том, чтобы постоянно спать? По крайней мере, когда спишь, не думаешь о том, что с тобой происходит что-то ужасное. Но, с другой стороны, забыть об ужасной действительности не получалось даже во сне, и сны получались суматошными и беспокойными, после которых встаешь еще более усталым, чем лег. Нет, то, что им нужно, — четкое разделение сна и бодрствования. А во время бодрствования нужно чем-то заниматься… хотя бы тем же подкопом. Почему Гарик забросил его?
Но это были мысли на перспективу. Ближайшее, что требовалось сделать, — вернуть себя в рамки нормальных общечеловеческих двадцати четырех часов.
— Значит, вот что, Гарик, — рассуждал Семен Валерьянович, — отныне нам предстоит подъем в семь часов утра…
— Так рано? Я даже в школу в семь утра не встаю.
Это и правда: незачем. Школа во втором дворе от дома Ворониных-Сокольских. Даже если очень долго собираться, а потом тащиться нога за ногу, за пять минут добраться успеешь. Розовое, едва прогретое солнцем утро, покачивание ранца за плечами, голоса друзей… Как бы он сейчас им обрадовался! Не только им, даже директору школы; да если уж на то пошло, даже учительнице биологии, которую он терпеть не мог. Придется ли Гарику когда-нибудь еще войти в школьный двор? Эх, что же это за напасть такая, в которой даже школу вспоминаешь, словно потерянное счастье?
— Совсем не рано. Потому что ложиться мы будем в девять вечера. Согласен?
— Ну а что еще тут делать? Телевизор смотреть? — И тут до Гарика наконец-то дошла идея: — Дедушка,
а зачем нам этот распорядок дня? Опять, как в концлагере у Виктора Франкла, чтобы не опускаться, да?
— Ты правильно все понял, — постарался улыбнуться Семен Валерьянович. Лучше бы не пытался: судя по отражению в расширившихся глазах внука, улыбка получилась так себе. Мало похожа она, должно быть, на его прежнюю улыбку, но ничего не поделаешь: когда сидишь в подвале, грязный и оголодавший, а над головой у тебя жрут и пьют довольные похитители, и такая попытка улыбнуться — достижение. — И еще нам надо придумать, чем мы будем заниматься днем.
— А чем тут можно заниматься? Журналы мы все перечитали…
Перерывая подвальный хлам, дедушка и внук обнаружили стопку проплесневевших журналов «Огонек» за девяностый — девяносто первый год. Их проросшей плесенью информации хватило ненадолго, и они не удовлетворили вкусов узников. Особенно «приятно» было им читать глубокомысленные рассуждения какой-то правозащитницы о том, что уголовники не так плохи, как может показаться: эти люди имеют свой кодекс чести, а со временем, когда советская партийная элита уйдет со сцены, займут их место по праву сильного, содействуя процветанию страны… Тьфу ты! Эту статью пустили на туалетную бумагу в первую очередь.
— Всегда есть чем заняться. К примеру, навести порядок здесь, в комнате…
— В бандитском подвале? Значит, на бандитов работать?
— В данный момент, Гарик, это не бандитский подвал. Это наша комната, наше, пусть даже временное, жилье. Где бы человек ни очутился, он не должен жить, как свинья.
— Заметано, — со вздохом признал Гарик.
— У тебя даже лексика бандитская стала, — поучающе заметил Семен Валерьянович. — У стен, что ли, набрался таких слов? Что это еще за «заметано»?
— Ничуть не бандитское, обычное слово. Все так говорят…
— Все? — вознегодовал Семен Валерьянович с яростью, поразившей его самого. — А ты что, хочешь быть всегда как все? Эти молодые люди, которые нас в подвале держат, тоже, наверное, сказали бы: «А мы ничего плохого не делаем, мы — как все. Все грабят — и мы грабим, все заложников захватывают — и мы захватываем…» Это страшно — быть как все!
— Чего ты кричишь? — возмутился в ответ Гарик. — Чего ты на меня взъелся из-за одного слова?
— Смотря какого слова!
— Какого бы ни было, что ты на меня кричишь? Кричишь-то ты на меня чего?
— Потому что я обязан тебя воспитывать! А ты обязан меня слушаться! Потому что я старше и умнее! Да-да, если бы ты меня послушался, мы бы здесь не сидели…
Произошла ссора — закономерная ссора, выражение тоски и загнанности двух запертых в клетку родных, любящих друг друга людей. Ни с кем мы не ссоримся так всепоглощающе, как с теми, кого любим. В таком случае каждому непременно хочется, чтобы другой принял его точку зрения — как же иначе, если это родной для тебя человек, все равно что ты сам! Но другой добивается того же, и, при несовпадении точек зрения, можно ни до чего не доспорить — как это обычно и бывает. Узники уже сами понимали, что спорят из-за ерунды, но именно эта ерунда и досаждала. Гарик покраснел, разгорячился. Губы Семена Валерьяновича приобрели сизый фиолетовый оттенок, непослушными деревянными пальцами он попытался расстегнуть рубашку, не смог, дернул посильнее, и верхняя пуговка, пришитая руками Ларисы Васильевны, отскочив, ускакала в дальний угол.
