Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали
Мне опять вспомнилось — никакое.
— Не соответствует, понимаете?
— Нет, пока, — честно сознался дядя.
Однако тут же догадался Казанцев:
— Грим?
— Хуже. В гриме, вон, Серега не меньше моего понимает. Маска. Брови загипсованные, тампоны в носу — нос от этого толще-короче выглядит. Еще кое-что... но заметно мне стало анатомически, понимаете?
— Так-с, — заговорил дядя, — а знаете другую сторону закона перехода количества в качество? Алан без всякой теории ею пользовался.
— Не морочь нам, Андрюша, голову.
— Просто: либо вопрос решается достаточно быстро либо он вообще не решается.
Все хмыкнули довольно — понравилось.
— Позволю себе раскручивать всю цепочку?
— Позволяй.
Приятель все-таки взял папиросу из портсигара Казанцева, а ушки, что называется, поставили мы на макушки.
— Итак, некая молодая дама со своей тетушкой опаивают два года назад состоятельного купца. Состояние убиенного переходит в их руки. Фантазия и алчность этим не ограничиваются — находится талантливый молодой человек для подделок ценных монет.
— Простите, дядя, зачем?
— Вот на этот вопрос я ответил себе сегодня утром. И про нежелание раскрывать себя визитерам графа Строганова тоже: от того, что под эти ложные коллекции в банках и ломардах брались крупные кредиты. Подходил срок выкупа, но без результата. Тогда владельцы начинали волноваться, и у кого же не проверять, как у главного коллекционера страны, председателя общества археологов Строганова.
— Логично, — согласился Казанцев, и повысил голос слегка: — Давай-ка нам всем, братец, чай.
— Почему они себя секретели? — продолжал дядя. — По двум простейшим причинам: фальшивка снижает активы и наносит удар по репутации владельца или начальника. Им это надо? Тем более, фальшивку через какое-то время, целиком или частям, можно «пустить» как настоящую.
— Это, Андрей, полагаю, даже главное у них соображение. Только максимум, что я могу — провести допрос и временное задержание женщин. Убийство, да и сама афера, юридически отсюда не вытекают. Даже если мы найдем того мазурика и он укажет на тетушку с девицей, подговоривших его, ну, скажут, что врет.
Возникший было у нас подъем настроения спал.
— А тигли заказанные?
— Опять же не преступление. Может быть, сама хотела бронзовым литьем заняться. Не возбраняется, не драгметалл.
— А кто все-таки убивал? — спросил уже мой товарищ.
— Могли нанять, могли сами. Показания с них сниму сегодня вечером. Боюсь, однако, толку немного будет. Давайте по рюмке коньяку, господа.
...
Толку не было вообще никакого.
Не было самих участниц допроса.
Исчезли.
Хотя не совсем.
Через два года, сидя в одном из парижских кафе, я услышал к себе обращение:
— Мсье Завьялов?
Изящная молодая шатенка, светло-карие глаза с той выразительностью, которая внешне выдает интерес и улыбку, а что прячет внутри, знает Бог только один.
— Мсье Завьялов?
— Да, но я не могу, простите, вас вспомнить.
— Кадаши... два с лишним года назад. Перейдем на русский язык? И может быть, пересядите ко мне за столик?
Господи, да она красавица почти! И зябко, хоть теплота летняя, изнутри зябко — а кто перед тобой?
— Сяду, сударыня, если расскажите мне про то убийство.
Голос мой прозвучал сторонним для собственного уха, враждебным, что не требовалось совсем — можно ведь было просто отказаться от разговора.
— Про два убийства, сударь, — в тон прозвучал и ответ. — Если вы вполне в курсе дела.
— В курсе.
Я показал официанту перенести мой кофе на ее столик.
— И советую взять рюмочку арманьяка, — вдруг, искренне виноватый вид: — Я пристрастилась к нему немного.
— И арманьяк, — сказал я официанту. — Первое убийство, следовательно, того самого купца, в сейфе которого...
— Я ничего не оставила, — она всмотрелась... в суровое в моем лице выражение: — Не торопитесь, Завьялов.
И дальше пошел рассказ.
Ее светло-карие глаза только изредка взглядывали на меня, и лучше бы нет — потому что доставляли ощущение боли.
Родители умерли рано, остались две тетки — старшая болела и вскорости умерла.
Жили бедно совсем, там же — на Кадашах.
Вместо учебы — стирка, починка за гроши чужого белья, и этим же занималась вторая, неболевшая, тетка.
— Знаете, Завьялов, о чем я тогда мечтала?.. Куплю, вот, фунт сыра и весь его сразу съем.
Мне вспомнилось, что кусочками сыра мы подкармливали регулярно любимицу нашу борзую, а та еще нос иногда воротила.
— Не краснейте, Сергей, «всякому свое» — как любили говорить древние римляне. И это «свое» скоро познакомило меня с тем купцом. Я в пятнадцать лет была не хуже теперешнего, он предложил мне должность служанки с проживанием в доме его. Помню, с каким облегчением тетка моя, близкая к смерти уже, сказала: «А может даже и замуж возьмет».
Тут глаза ее совсем перестали смотреть на меня — а мимо, и далеко-далеко.
— Что-то во мне поломалось разом... что жизнь не для меня вовсе составлена... а не готова я была всё равно...
Не заметил, как рюмка моя оказалась пуста, и показал официанту принести мне вторую.
— И вот на счастье, подглядела я шифр сейфа мерзавца этого, который ростовщичеством, в том числе, занимался. Пил он, из-за этого и постельные дела мои откладывались. Заглядываю в сейф — там тысяч восемьдесят. Господи, тетка умирает, другая трудом надрывается, а тут сотню рублей взять, и опия хватит...
Официант поставил рюмку на блюдечке, я выпил, не почувствовав вкуса.
— Вот это первое мое убийство.
Несколько дней назад пришло от батюшки письмо, где сообщал он, что в чине полного уже генерала получил корпус для окончания войн на Кавказе; со странной припиской: «Да будет ли от всего этого толк». Вступал он в подчинение друга своего Лорис-Меликова, чудесного армянина, всей жизнью своей доказавшему, что нет русских патриотов или индийских каких-нибудь, а есть «Патриа» как Отчизна — любовь к ближнему и дальнему своему, и к поверженным врагам тоже.
История принуждает забегать нередко вперед: так вот, и на Лорис-Меликова народовольцы покушенье устроили — неудачное к счастию.
— Второе убийство... вы меня слушаете, Сергей?
— Да... а лучше бы нет.
— Дослушайте, тем не менее. И вы выпили сразу две порции арманьяка — это слишком. — Она сказала по-французски официанту — больше не приносить. — Еду в Петербург, и среди знакомой художественной публики попадается молодой талантливый график. Очень талантливый.
— Ученик Лялина.
— Браво! И не сомневалась, что докопаетесь. Так вот, идея эта его была — молодого моего знакомца. Требовалось только узнать ближе коллекционные монеты — они, в основном, в Европе. Причем не только их срисовать, но и фактуру понять максимально.
— Для того соблазнили его деньгами?
— Завьялов, нельзя опускаться до примитивных суждений.
— Пусть так.
— Я почти влюбилась в него. Талант всегда имеет какую-то сакральную глубину, а она притягивает хуже магнита.
Задумалась... теперь ее глаза посмотрели пустым-пустым взглядом...
Взгляд захотел себя обрести, но не нашел внутри точки опоры.
Опять пауза, и без всякого выражения:
— И как только началось наше дело, я поняла — он обманывает на каждом шагу, и даже по оскорбительным мелочам: затраты на материалы вдвое выше реальных, еще в таком роде... но вот когда пошли расплаты, и он стал откровенно умыкать деньги, когда при пересчете купюр у него дрожали руки... — она дернула головой, — а он все-таки не голодал, в отличие от меня, у него от боли не умирали близкие, как моя старшая тетка.
— И за это можно убить?
— Можно, представьте себе, неженка вы моя!.. Нет, за это бы я не стала. Но одурел совсем — решил, может делать всё сам и ни с кем не делиться. Ума, реально-то, никакого. А глупость помноженная на жадность — непременный провал.
— У вас были средства просто уехать. Сюда же — в Париж.
— Ах, милый Сергей! Да разве я утверждаю, что во всем абсолютно права? А потом — газеты распубликуют, и жить здесь с клеймом преступницы? Из-за какого-то обнаглевшего идиота?..
Она приказала принести еще арманьяк нам обоим.
НОВЕЛЛА II
Мы сидим в гостях у Александра Николаевича Островского, в доме его — на Малой Ордынке. Я робею немного — полгода уже играется его знаменитая «Гроза» — все в восторге — от Добролюбова и до Каткова.
Дядя после кавказского фронта, поступил слушателем на юридический факультет Московского университета, и вместе, как раз, с Островским. Знали, любили друг друга давно. А годом ранее учился там Аполлон Григорьев, так что «троица» эта сложилася давно. Дядя — как офицер с ранением и наградами — считался у них подлежащим особому уважению, хотя сам на такую привилегию не думал претендовать.
