Ирина Лобусова - Без суда и следствия
Он предостерегающе поднял руку:
— Опять? Я же тебя просил!
— Все, больше не буду. А… ты живешь в этом районе?
— Нет. Я живу в центре. Здесь был в гостях у одного знакомого. Кстати, где нам выходить?
— Ты о чем?
— На какой остановке тебе нужно выходить?! Я не допущу, чтобы ты шла одна.
— Спасибо. Я не думала, что ты проводишь меня.
— Хорошо же ты вообще обо мне думаешь! Как я могу отпустить тебя одну после того, что произошло? На твоем месте я вообще не рисковал бы выходить после наступления темноты. Вечером и ночью тебе можно появляться только в парандже.
В мерцающем свете троллейбуса пристально вглядывалась в его лицо. Появилась какая-то особая сухость в заострившихся чертах, в припухлостях под глазами, в опавших щеках. Его новый облик принадлежал человеку, сумевшему понять что-то главное в жизни и преодолеть какую-то несокрушимую преграду, — я не знала, откуда появилось это чувство. Я не видела его несколько месяцев, и за несколько месяцев он сильно изменился. Внезапно мне захотелось узнать о нем все: о родителях и друзьях, о его жизни, о дне рождения — все то, о чем до сих пор я не имела ни малейшего представления. Он никогда не казался мне таким чужим и далеким, как в тот вечер.
Я спросила его:
— Андрей, когда твой день рождения?
— 11 марта. Я Рыба. А тебе зачем?
— Да так, просто интересно. Я, например, Скорпион…
Несколько кварталов до моего дома мы шли молча, я очень мучилась, совершенно не зная, о чем с ним говорить. Несколько раз я пыталась начать разговор об институте, еще о чем-то, но он резко обрывал меня. И постепенно я совсем замолчала. Обо мне он не задавал никаких вопросов (было ясно, что я его не интересую), он шел рядом, словно выполняя нудную, насильно навязанную повинность, и, если б с ним рядом находился крокодил в валенках из зоопарка, он обращал бы на него гораздо больше внимания. Такое отношение неприятно задевало и мое самолюбие, и мою любовь. Наконец мы остановились возле Юлиного дома.
— Ну, счастливо. Больше не ходи в такое время, — сказал он.
— Спасибо, что проводил. Может, зайдешь?
— Делать мне больше нечего! (Услышав это, мне захотелось его убить.)
Увидев мою реакцию, он засмеялся и добавил:
— Ладно, не сердись, как-нибудь в другой раз.
Я не могла смириться с тем, что вот сейчас он уйдет и я никогда в жизни больше его не увижу. Полагаться на счастливый случай больше не собиралась.
— Я оставлю тебе свой телефон. Позвони, чтобы я знала, как твои дела, или если просто захочется с кем-то поговорить.
— Хорошо, давай.
Я порылась в сумочке, нашла огрызок бумаги, но ручки у меня не было. Не было этого бесценного предмета и у Андрея.
— Я сейчас забегу возьму ручку, подожди две секунды…
Если б он ушел, я умерла бы на месте! Но он успокоил:
— Да ты скажи, запомню. Я хорошо запоминаю телефоны.
Несколько раз повторила свой номер. Не дожидаясь, пока я войду в подъезд, он махнул рукой и ушел. Оставшись в гордом одиночестве, я медленно вошла в дом. Я знала, что он не позвонит, что уже через несколько минут, он полностью вычеркнет из памяти мой номер. Но ждала каждый день. Прошло две недели. Потом месяц. Я потеряла последние остатки надежды. Мне захотелось все забыть, но мешало какое-то особенно горькое чувство. А через месяц и несколько дней раздался телефонный звонок. Юля позвала меня к телефону. Я никак не могла узнать голос, а он все смеялся, и наконец я все-таки поняла, кто это говорит.
— Скучаешь?
— Нет.
— А мне вот захотелось с тобой поговорить. Странно, да?
— Думала, что ты давно забыл мой номер.
— Как видишь, не забыл. Тогда, в троллейбусе, я сказал, что еще не готов к этому разговору.
— Помню. А теперь?
— Кое-что изменилось. Знаешь, я много думал… Почему-то мне хочется поговорить именно с тобой.
Мне захотелось истерически заорать в трубку, что увидеть его я мечтала целый месяц! Но я этого не сделала. Он оставил свой адрес.
Потом я петляла по незнакомым переулкам, недоумевая, почему он захотел встретиться со мной в таком странном месте. Неужели он там живет? На углу одной из улиц я увидела его фигуру (похудел еще больше за месяц и несколько дней). Он стоял, засунув руки в карманы старенькой холодной куртки, с лиловым от мороза лицом. Мы долго блуждали по переулкам, я никогда прежде не была в этом районе, поэтому с интересом глазела по сторонам. Андрей привел меня во двор старого трехэтажного дома (двор напомнил мне глубокий колодец), а затем мы спустились в подвал по шаткой заплесневелой лестнице. Подвал состоял из двух комнат. Первая совсем крохотная, без окна, представляла собой нечто вроде кухни совместно с прихожей и санузлом. Вторая была несколько больше, имела окно, выходящее во двор, и мебель — стол, два колченогих стула, две кровати, разбитый шкаф.
В углу стояла печка-буржуйка, в ней горел огонь. В комнате за столом сидел симпатичный бородатый парень и что-то быстро писал. Когда мы вошли в комнату, он вскочил, неуклюже как-то дернул плечом и почему-то бросился ворошить дрова в печке.
— Знакомься, это Толик, мой друг, сосед по квартире и гений. Толик, это Таня, очень хороший человек.
— Мне приятно познакомиться, — ответил Толик, — я ухожу. Андрей, если ты уйдешь, ключ забирай с собой, у меня есть.
Накинул пальто и вышел. Мы с Андреем остались одни.
— Садись, чего стоишь, — сказал он. Я сняла шубу и села на кровать.
— Что ты здесь делаешь?
— Живу. Чем тебе не нравится моя вилла?
— Я не говорю, что не нравится. Твой друг… он кто?
— Художник.
— А ты?
— Я — тоже. Причем хороший. Может, самый лучший в мире! — Я об этом не знала…
— Ты вообще ничего не знаешь обо мне.
Андрей помешал кочергой дрова печки.
— Я никогда не видела настоящей буржуйки!
— Теперь увидела. Впрочем, если б кто-то узнал, что мы здесь топим, нас бы в два счета отсюда выкинули.
— Разве нельзя?
— Тут вообще жить нельзя. Подвал записан как склад, завскладом Толин кореш, он его здесь, как в квартире, прописал, дал нам ключи, мы тут нелегально живем. Вернее, я. Толик здесь у себя дома. А печку мы сделали, чтоб не околеть. Подвал не протапливается. Настоящий склеп.
— А если кто-то узнает?
— Кому это надо? Управдомше все по фигу, мы ей бутылку ставим, она и рада. Не все ли равно — живет тут кто-то или барахло разное держат.
— А прописка?
— Какая прописка? Кто мне ее даст? Кот с соседнего двора лапой нацарапает?
— На что же вы живете?
— На что придется. Трудно, но хватает.
Я не поверила этому и с сомнением покачала головой.
— Почему ты ушел из института?
— Мой смысл жизни в другом. Какого черта — потратить пять лет, а потом получать жалкие гроши? Мой смысл жизни абсолютно в другом! В том, чтобы поскорее пришел успех. Все равно какой.
— В институте тебе все давалось легко!
— Не будь идиоткой, а не то я не хочу тебя видеть! Я просто в «художку» не поступил летом. Хотел податься в педин на худграф, но потом понял, что не хочу пять лет плакаты расписывать. А тут подвернулся прием в ГТЭИ без экзаменов. Я и пошел. Но еще хуже, чем педин. Месяц посидел — думал, мозгами двинусь. А потом появился Толик с подвалом. Я и ушел.
— Может, ты поступил правильно…
— Я не люблю бороться за что-то. Самое верное — плыть по течению, просто сложив руки.
Что-то с громким треском загорелось в печке и рассыпалось на тысячу крохотных искр.
— Я ищу здесь смысл своего ощущения мира… Здесь идет отсчет других измерений. Совершенно не так, как принято видеть, как должно быть…
Я чувствовала удивительную умиротворенность. С каждым словом образ Андрея становился почти божественным.
— Мне так хорошо с тобой рядом… — Слова вырвались у меня случайно, и по его глазам я поняла, чтоон уже давно все знает.
— Этот институт… Вот тебе он зачем? Почему ты туда пошла?
— Мне нужно было уехать из дома…
— Понимаешь, все, что окружает нас каждый день, — просто вопиющая бессмыслица. Я не считаю себя сверхчеловеком — упаси боже… Но многое, подносимое как истинное величие или доказанная догма, на самом деле просто блеф, мыльный пузырь. В институте я вглядывался в лица проходящих мимо меня однокурсников — и ничего не видел в них, словно таки должно быть. Окружающие видели значительность в том, чего на самом деле не существовало. И тогда я объявил себе выходной. Просто объявил несколько дней воскресеньем и неожиданно понял, что могу стать свободным… Скажи мне: свершая ложь, в которой человек не отдает себе отчета, повинен ли он во грехе? Может ли считаться индульгенцией для ничтожества запись в трудовой книжке о наличии диплома? Я не хочу участвовать в этом. И на общественное мнение мне плевать! Однажды понял, что я всего лишь один из когорты идиотов, пошел и забрал документы. Существует множество более важных вещей. Для меня один вечер, проведенный в темноте, освещаемой только слабыми вспышками догорающих в самодельной печке газет, значит гораздо больше, чем для тебя успешная сдача зимней сессии.
