Дэвид Дэвис - Шерлок Холмс и дело о папирусе
К моему изумлению, Холмс, поднявшись, отрицательно покачал головой:
— Нет, лучше оставим его здесь. Давайте воспользуемся великолепной возможностью без помех осмотреть дом, покуда она у нас ещё есть.
Это было весьма типично для Холмса — ставить интересы расследования выше здоровья больного человека, и я постоянно осуждал его за подобную бесчувственность. Однако сейчас я не мог не признать, что мой друг прав. Жизни Филипса ничего не угрожало, а его обморок, вызванный истощением, действительно давал нам прекрасный шанс спокойно исследовать дом. В дальнем углу прихожей я увидел откидное кресло, залитое светом, проникавшим сквозь распахнутую дверь. Я предложил Холмсу уложить на него Филипса, чтобы, по крайней мере, не оставлять бедолагу распростёртым на полу, и получил согласие.
Справившись с этим, мой друг подобрал с пола подсвечник и снова зажёг свечу.
— Насколько я могу судить, ни газа, ни электричества на острове нет. Что ж, выбирать не приходится. Единственным источником света для нас будет эта жалкая восковая свечка. Ну, за дело! Займёмся осмотром дома.
Мы двинулись по залам и коридорам, в которых, несмотря на ярко сиявшее снаружи солнце, царила кромешная тьма. По дороге мне удалось обнаружить ещё один подсвечник. Местами солнечные лучи проникали сквозь витражи, но цветное стекло значительно приглушало их яркость, поэтому они пасовали перед тьмой. Казалось, что дом наслаждается мраком, царившим внутри его покоев.
Выяснилось, что все жилые комнаты располагаются на первом этаже. Лестница, на которую мы обратили внимание, вела к галерее, опоясывающей купол. Мы миновали простенькую кухню, столовую, гостиную и три спальни. Все они имели спартанский вид и не представляли никакого интереса. Наконец мы попали в небольшую залу, без сомнения служившую кабинетом сэру Джорджу. Она была битком набита разными египетскими древностями, в число которых входил ещё один поблёскивавший золотом саркофаг, стоявший у дальней стены. Именно он и привлёк внимание Холмса, который осмотрел его самым придирчивым образом.
— Думаете, внутри тело Фавершема? — спросил я.
— Не знаю, Уотсон. Впрочем, вам будет интересно узнать, что я датирую этот саркофаг началом викторианской эпохи.
— Что?!
— Это грубая копия, наподобие тех, что иногда экспонируют в музеях, рассчитывая на неосведомлённость доверчивых профанов. Подержите-ка подсвечник.
Вручив мне его, Холмс без особого труда откинул двумя руками крышку саркофага.
— Видите, как удобно, — сухо улыбнулся он. — Крышка на петлях. Современное изобретение. Куда как практичнее, чем в подлинных древнеегипетских саркофагах.
Увиденное под крышкой меня ошарашило: у саркофага не было дна. Я понял, что крышка, по сути, являлась дверью, за которой, как выяснилось, стоило поднести поближе подсвечник, начиналась лестница, уходившая вниз.
— Потайной ход в подвал! — воскликнул я.
— Не совсем, Уотсон. Слово «подвал» слишком прозаично и не подходит для описания того, что на самом деле скрывается внизу. А там — нисколько в этом не сомневаюсь — находится потайная усыпальница Фавершема.
Слова Холмса заставили меня содрогнуться.
— Идёмте проверим, насколько верно моё предположение.
Забрав у меня подсвечник, Шерлок Холмс начал спускаться по узкой каменной лестнице, которая, как быстро выяснилось, была спиральной. Её озарял неверный свет горящих масляных лампад, вделанных через равные промежутки в стену на высоте плеча. По привычке, передавшейся мне от Холмса, я считал ступеньки. Их оказалось двадцать восемь. Чем глубже мы спускались под землю, тем сильнее во мне крепло ощущение, что из мира разума и здравомыслия мы вступаем в иной, языческий мир, где правит безумие и подстерегают страшные опасности.
Добравшись до подножия лестницы, мы очутились в помещении с низкими потолками, которое освещалось колеблющимся дымным пламенем четырёх жаровен, отбрасывавшим на стены пляшущие тени. Как Холмс и предполагал, помещение это представляло собой копию древнеегипетской гробницы. Стены были украшены яркими росписями, картинами и вышитыми драпировками, причём всё это было выдержано в стиле сгинувшей тысячелетия назад древней цивилизации долины Нила. В дальнем конце усыпальницы мы заметили маленький алтарь, на котором стояли глиняные плошки с разноцветными жидкостями и небольшой золотой ларец. За алтарём, закрывая всю дальнюю стену, висел гобелен. На голубом фоне проступали жёлтые фигуры, среди которых особенно выделялась птица с человеческой головой, склонившаяся над мумией.
— Сэр Джордж Фавершем всю свою жизнь посвятил изучению древнеегипетской культуры, которой, несомненно, восхищался. Вот и покинуть наш бренный мир он решил так, как это делали в Древнем Египте, — спокойно заметил Холмс, — Обратите внимание на персонажей росписей. Согласно древнеегипетским верованиям, именно они играют решающую роль во время перехода от жизни к смерти. Вон Анубис, бог с головой шакала, вон Осирис, повелитель мёртвых, а там наш старый знакомый с головой ибиса, писец богов Тот.
К сожалению, я никак не мог целиком сосредоточиться на том, что мне говорил Холмс. Моё внимание привлёк каменный саркофаг, стоявший в центре усыпальницы и украшенный резьбой, которая изображала животных, птиц, и снопы колосьев. Внутри саркофага мы обнаружили обнажённое мужское тело. Сперва я решил, что труп лежит на мху, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что я ошибся и это не мох, а мельчайшие кристаллики зелёного цвета.
Холмс поднёс свечу поближе, чтобы лучше осмотреть тело.
— Сэр Джордж Фавершем, — тихо промолвил он.
Пламя свечи металось из стороны в сторону, отбрасывая движущиеся тени, отчего чудилось, будто мёртвый учёный шевелится, пробуждаясь после долгого сна. Мысль о готовившемся здесь жутком ритуале заставила меня содрогнуться.
— Для лучшей сохранности труп поместили в оксид натрия, — пояснил Холмс. В голосе его чувствовалось напряжение, словно он изо всех сил пытался сдержать бушевавшие в нём чувства. — Насколько я могу судить, Филипс уже приступил к бальзамированию. Видите, — Холмс показал на шрамы, покрывавшие живот покойника, — секретарь извлёк внутренности. Мозг при бальзамировании извлекают в самую последнюю очередь, постепенно, через проломленные пазухи.
— Господи Боже, ну и мерзость!
— Впрочем, судя по состоянию черепа, Филипс к этому пока ещё не проступал.
— Силы небесные! Что у этих несчастных творится в головах? Как, во имя всего святого, можно связать воедино мечту о победе над смертью с подобным надругательством над телом? Как, даже теоретически воскреснув, человек сможет жить без внутренностей и мозга? Где логика?
— Видите ли, Уотсон, законы логики на магию не распространяются. Очевидно, Сетаф не сумел воскресить мёртвую царицу, но мне думается, он верил, что способен сохранить дух умершего, символом которого, между прочим, является птица с человеческой головой, изображённая вон на том гобелене. Если дух удастся сохранить, ему потом можно будет подыскать иное вместилище. Однако, видимо, Сетаф считал, что и в этом случае без традиционного бальзамирования не обойтись.
— Значит, всё это с телом сотворил Филипс?
— Да, это сделал я.
Услышав голос, мы обернулись и увидели исхудалого бледного секретаря, стоявшего на самом верху лестницы. Неверным шагом Филипс спустился в подвал. Подойдя к саркофагу, он, видимо опасаясь упасть, вцепился в его края и воззрился на тело учёного.
— Я пытался его отговорить, — промолвил он, — я умолял его, убеждал, что папирус Сетафа — сочинение человека отчаявшегося, не сумевшего победить смерть. Я снова и снова повторял, что «Книга мёртвых» — бессмыслица, вздорный набор слов, заклинания, составленные жрецом от безысходности, из желания скрыть неудачу. — Филипс отчаянно замотал головой. — Но нет, сэр Джордж не желал меня слушать. Он искренне верил, что его тело лишь оболочка, с которой можно сотворить всё что угодно, ради того чтобы сохранить душу, которая потом найдёт себе новое вместилище и воспрянет, будто ото сна, к новой жизни.
По щекам молодого человека градом катились слёзы, а сам он весь содрогался от рыданий. Мы с Холмсом хранили молчание, давая Филипсу выговориться и свалить с плеч тяжелейший груз, который его истерзал.
— Он взял с меня слово, что я проведу ритуал в точности так, как описано Сетафом в этом чёртовом папирусе. Что мне оставалось делать? Я его любил. Он верил в свою правоту, а я не мог предать его, обмануть его доверие. Я не мог нарушить данного слова, хоть и понимал, что оскверняю его тело… Впрочем… Он умер с надеждой…
Я ничуть не осуждал молодого человека и был лишь преисполнен глубоким состраданием к нему. Из чувства долга и любви к заблуждающемуся хозяину бедолага надругался над телом самого близкого для него человека. Бескорыстие и мужество, с которым он выполнил последнюю волю сэра Джорджа, потрясли меня до глубины души. Стоило ли удивляться тому, что Филипс заплатил за них нервным срывом?
