Станислав Родионов - Долгое дело
Лида вскинула голову, пораженная фантастическим видением...
В высоком, еще не побелевшем небе, в последних лучах солнца, уже брошенных вдоль земли, в теплом парном воздухе повис тополиный пух. И много, везде, всё в пуху. Маленькие пушинки, чуть больше комара. Большие пушины, как светлые комочки. Они не походили на снег и не спешили к земле, а свободно колебались в теплой стихии – вниз, вверх, вбок... Откуда они? Ведь тополя на том конце парка.
Лида следила за одним крупным шаром, похожим на голову одуванчика. Развести бы руки и полететь за ним... Куда? К Сергею? Который сейчас мается дома. Умерла важная свидетельница... Боже, так и не научился работать спокойно. У него всегда кто-нибудь умирал, кто-нибудь скрывался, жаловался, не признавался. Да? Она думает о нем, а он думает о преступниках...
Сильная злость каким-то толчком... О, злость не бьется толчками. Это же ненависть, внезапная ненависть толчком стукнула в сердце. Она испугалась, чуть не вскрикнув. К кому ненависть?
Лида опустилась на прохладную скамейку, костисто белевшую под деревом светлыми рейками.
К Сергею. Да она ненавидит его больше всех на свете! Но этого не может быть, не должно быть. Ненависть к Сергею. Она сходит с ума. Пух, тополиный пух несет по парку июньский дурман. У нее аллергия...
Она схватилась за скамейку, словно та уходила из-под нее. И уперлась каблуками в песок, стараясь их вдавить, вонзить в землю, которая сейчас тоже могла уйти, как и реечная скамейка.
Лида вдруг поняла не разумом, а ощутила всем своим существом, как она была счастлива все прожитые с ним годы. Но почему же, почему это животное понимание не приходило тогда, когда она была счастлива? Неужели для того, чтобы знать о своем счастье, нужно познать горе? Неужели для ощущения каждой минуты блаженства нужна рядом – параллельно, что ли, – и минута страданий? Да? Ну, конечно, диалектика: чтобы правая рука радовалась здоровью, должна болеть левая.
Она уже шла быстрым шагом. Куда? За пухом, который опускался на землю, повисал на ветках, плавал над деревьями, собираясь раствориться в белой ночи.
Другие женщины обходятся и без любви – был бы мир в семье. Но к чему тогда этот мир? Без мебели, без одежды, без зарплаты, без горячей воды, без электричества и без газа жить смогла бы... Но без любви? Зачем тогда жить вместе? Зачем тогда вместе жить? Зачем сидеть в одном доме с человеком, который не бежит к тебе на кухню, где ты обожгла руку?
Лида открыла сумочку и достала платок, опережая подступающие слезы...
– Лидия Николаевна, провожаете белые ночи?
Дорогу заступил мужчина. Она смотрела на него, зная, что этот человек ей хорошо знаком, что видит она его каждый день и видела сегодня, – и не могла понять, кто же он. Ах да...
– Провожаю, – тихо согласилась она.
Марат Геннадиевич Храмин, начальник, улыбался своей гланцевой улыбкой:
– Почему же в одиночестве?
– Я не одна...
Храмин окинул взглядом гуляющих, но ни на ком не остановился.
– Со мной летит пух. – Лида подняла глаза, взглядом показывая на белеющее небо и белесый пух.
– Тополиный, – согласился он.
Кандидат наук, начальник отдела. Сорок лет. Солиден и обстоятелен. Полное лицо с карими спокойными глазами. Одет с иголки. Галантен, любезен и готов на услуги.
Дерзкая и глупая мысль ошалело пронеслась и вроде бы проскочила, как отскочила от головы... Но уж такие они, эти глупые мысли, что далеко не отскакивают. Вернулась она цепко и уже насовсем. Боже, пух-то летит, белые ночи кончаются, любовь уходит...
– Марат Геннадиевич, я сто лет не была в театре...
Он посмотрел ей в лицо другим, ожившим взглядом:
– Приглашаю.
Лида кивнула, ощутив на верхней губе большую и бесплотную пушинку.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Не перестаю спорить с прокурором. Мысленно. А спорит ли он со мной? Мысленно?
Есть люди, которые живут однообразно, спокойно и скучно, которые не ошибались, не побеждали, ничего не совершали, ни в чем не усомнились, ничего не искали, никому не помогли, ни во что не ввязались, ни с чем не боролись, ничем не пожертвовали... И никто их за это никогда не упрекнет. Да и некому. Да и не за что, ибо они всегда добросовестно трудились...
Оказывается, можно от всего заслониться трудом. Оказывается, труд оправдывает любую жизнь. Оказывается, труд может быть вместо жизни. Я с этим никогда не соглашусь. Мало, мало лишь хорошо работать! Труд должен быть в жизни, а не вместо жизни!
Рябинин ходил по улицам. Он не знал иного способа успокоения души, кроме сильного утомления тела.
Проспект, как это бывает в районах новостроек, внезапно оборвался, выстелив перед собой сурепное поле. Солнце почти на глазах потеряло форму шара и сползло за горизонт расплавленной массой, как вытекло из своей огненной оболочки. Запахло жидкими пригородными травами и сухой глинистой землей.
Остатки солнечных лучей и полевые запахи заслонила черная нелетняя фигура.
– Я тут живу. – Комендант показал на серую пятнадцатиэтажную глыбу. – А вы кого-то выслеживаете?
– Да, уже выследил.
– Кого?
– Солнце.
– Это какое?
– Которое только что закатилось.
– Я тоже живу по современному стилю, – обиделся комендант.
– Александр Иванович, а вы когда-нибудь искали смысл жизни? – вырвался у Рябинина озорной вопрос.
– Это раньше искали, когда не было телевизоров.
Улыбка Рябинина спугнула коменданта – он кивнул и как-то ушел бочком: черный человек в черном костюме с единственно светлыми пятнышками – синими носками.
И опять поплыли дома и побежал под ботинками асфальт.
Рябинин умел говорить с людьми. Он понимал любого, даже того, кого не, принимал. Ему признавались в том, в чем не признавались и себе. Он умел, он знал, он понимал... Но это там, за столом, в следственном кабинете.
Тихая улица оказалась вся в пуху. Он бежал серыми комочками по асфальту и вспугнуто взлетал перед машинами. Он плыл в уличном воздушном потоке, цепляясь за углы и шероховатости. Крупный зонт пуха влетел в открытое окно и свободно вылетел, как шаровая молния.
Почему с посторонним, с чужим, с незнакомым говорить проще, чем с близким?
И промелькнуло, исчезая...
...Ударить чаще всего хочется любимого человека...
Промелькнула какая-то глупость, но все-таки почему удавалось растрогать матерых уркаганов, которые сморкались, терли кулачищами глаза и рассказывали про себя все, не упуская ни интимных, ни воровских подробностей? Почему не получается разговора с любимой женщиной, у которой что-то случилось, или это у него случилось, или у них обоих случилось?..
Рябинин убыстрил шаг, словно куда-то опаздывал. Он уже не интересовался названиями улиц и не считал кварталы, занятый едкими и непроходящими мыслями. Он почти бежал, сжигаемый этими "почему" – от них бежал и с ними.
Восьмиэтажный блочный дом в тихом закоулке удивлял прохожих белой, чуть не мраморной доской с желтыми, чуть не золотыми буквами: "Дом высокой". Зачем писать, что дом высокий? Не такой уж он и высокий. И почему неграмотно: "высокой"?.. Редко кто догадывался, что буквы третьего слова "культуры" – осыпались с доски, как листья с осеннего дерева. "Дом высокой". Не сюда ли Рябинин бежал своими беспорядочными зигзагами?..
Он поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру с дверью, исполосованной блестящими, похожими на фольгу, лентами. За ней сначала раскашлялись. Затем дверь приоткрылась, показав в проеме совок бородки, который мелко затрясся. Жилистые смуглые руки схватили Рябинина и втащили в переднюю. Запах книг, яичницы и свежего кофе знакомо щекотнул нос, а скулу щекотнула жесткая бородка, что означало поцелуй.
– Следопытский нюх привел тебя к ужину...
Гостинщиков втолкнул его в комнату своей холостяцкой квартирки и толкал до самого стола, где на чистейшей белой скатерти сиял ровно один прибор. Второй появился рядом мгновенно – расписанные золотом тарелки, серебряные нож и вилка, хрустальный фужер, салфетка... Рябинин знал, что утром Рэм Федорович съедает из холодильника кусок сыра и стоя выпивает стакан чая, в обед берет на подносик столовские щи с котлетами, в поле ест все и везде и только дома по вечерам ужинает на фарфоре и хрустале, под классическую музыку, иногда при свечах.
– Сезар Франк, – сказал геолог, протянул руку за полку и включил стереофонический проигрыватель.
Рябинин почти не знал Франка. Под тихую музыку он рассеянно отпил портвейн из старинной кубической рюмки, ковырнул вилкой загадочное блюдо яичница с давлеными абрикосами, посыпанная какой-то запашистой травкой, – и спросил:
– А чаю можно?
– Так, следствие в тупике...
Чай, как всегда, влился прямо в кровь.
– Приятно, что ты приходишь со своими бедами ко мне.
