Станислав Родионов - Долгое дело
– Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.
– К чему ты все это рассказываешь? – спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.
– К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.
– Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.
Она показала, сколько это – вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком – встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.
– А раньше о любви ты думал иначе, – догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.
– Наверное, поумнел.
– Тогда лучше бы не умнел.
– Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды...
– Раньше любовь была для тебя священна.
– Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.
– Для меня священна даже ее капля.
– Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет...
Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном – о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.
Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней – пока еще не поздно.
– Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить...
– Об этой самой? – перебила она.
– Да, черт возьми, об этой самой!
– Извини, ты мешаешь читать.
Она раскрыла книгу – "Последняя любовь". Рябинин вскочил... В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.
– Слушаю.
– Следователь Рябинин? – официально спросил женский голос.
– Да.
– Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Говорят: "Какая нелепая смерть". А покажите мне другую, покажите мне лепую!
Рябинин сидел у одной стены, Петельников – у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.
– Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, – сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.
– А сардельку давали? – поинтересовался инспектор.
Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил...
Бывали положения, когда нервы у всех напрягались медленно и верно, напрягались до того предела, за которым общение людей становилось невозможным. Тогда происходил взрыв – с упреками, возмущениями, криками и даже руганью. Первопричина напряжения от этого взрыва не исчезала, и вроде бы ничего не менялось, но люди облегченно вздыхали – как гроза прошла.
– Что же у нас есть? – наконец спросил Беспалов, больше обращаясь к инспектору.
– А ничего!
– Вам она что-то сказала...
– Про пальто, шляпу и фигуру покупательницы. Похожа на Калязину. Это предположение. Да и какой я свидетель...
– Дочка?
– Мать с ней на эту тему не говорила.
– Другие продавцы?
– Ничего не знают.
– Фальшивка что?
– Стекло, дюраль. Сделана умелыми руками.
– Сама изготовила?
– Вряд ли, скорее какой-нибудь любитель.
– Итак, мошенница опять уходит? – удивился прокурор.
– Почему же мошенница? – еще больше удивился инспектор. – Убийца она, а не мошенница.
– Что же будем делать?
Этот вопрос прокурор задал опять вентилятору. Рябинин знал, кому этот вопрос, потому что вентилятор не работал, не сделался мохнатым от быстрого вращения, а костляво белел на углу стола. Но ответил каким-то елейным голосом инспектор:
– Сергей Георгиевич знает.
– А если провести у Калязиной обыск? – тихо спросил Рябинин, и, как ему показалось, тоже у вентилятора.
– Нельзя, – сразу ответил прокурор, блеснув в упавшем солнце седым виском. – Для обыска нет законных оснований.
– Да она этот бриллиантик затараканила в такую нору, что его в с рентгеном не найдешь, – заметил Петельников.
Они говорили о преступнице и не говорили об умершей. Рябинин понимал: инспектор видел продавщицу мельком, прокурор совсем не видел. А он вчера утром сидел у ее кровати – сегодня утром ее уже нет. Какой же теперь смысл в их работе? Какой смысл искать этот затараканенный бриллиант, когда Пленниковой нет в живых? Ах да, государству причинен значительный ущерб...
И промелькнуло, исчезая...
...Смерть глупа, страшна, неотвратима и болезненна – черт с ней. Но ведь обидно!..
Рябинин всегда считал, что преступление лучше расследует тот следователь, который жалеет потерпевшего. Кажется, так и записано в его дневнике. Нет, немного не так: "Жалостливый следователь лучше равнодушного". Или "Жалостливый следователь справедливее равнодушного"? Да он эту мысль отстаивал; он спорил даже с теми, с кем и спорить не стоило... И что же теперь? Своей жалостью он ее не спас, но упустил преступницу.
– А вы бы стали допрашивать? – вдруг спросил Рябинин прокурора.
– Не знаю, – замялся Юрий Артемьевич, начав раздраженно пошатывать подбородок.
– А ты бы? – спросил Рябинин и Петельникова.
– Стал бы! – жестко ответил инспектор, видимо ждавший этого вопроса, а может быть, ради него здесь и сидевший.
– Не пожалел бы? – удивленно протянул Рябинин.
– А хирург жалеет больного? – спросил теперь инспектор, как ударил по уязвимому месту, которое-таки нашел.
Хирург жалеет больного... И все-таки делает операцию; чем больше жалеет, тем решительнее берется за скальпель. А он пожалел бездеятельно, как обыватель. Да нет, отличается он от хирурга.
– Операция спасает больного, а допрос...
– Твоя жалость в данном случае оказалась бессмысленной.
– Скажи, – не удержался и Рябинин от запрещенного удара, – какой смысл инспектору уголовного розыска ловить в подвалах кошек для старух?
Петельников кинул взгляд на Беспалова: знает ли? Юрий Артемьевич улыбнулся – он знал. Тогда улыбнулся и Петельников, сгоняя этой улыбкой то недовольство, которое закаменило его лицо.
– Я найду свидетелей, – громко сказал Рябинин. – Магазин был полон народу...
– Уголовный розыск поможет, – согласился инспектор.
Беспалов снял трубку звонящего телефона. Весь его недлинный разговор состоял из чередующихся "да" и "хорошо". Юрий Артемьевич покосился на аппарат, словно еще слышал голос с того конца провода, и спросил Рябинина:
– Вы знаете, что дело о хищении бриллианта взято городской прокуратурой на контроль?
– Да.
– Зональный прокурор Васин приглашает вас для дачи объяснений.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Раньше я был немногословен, теперь – молчалив. Раньше думал, что еще успею, скажу. Теперь думаю, что все уже сказано. Чем старше становлюсь, тем больше молчу. Нет, не так: чем больше понимаю, тем больше чувствую себя немым.
Рябинин открыл дверь кабинета, чуть было не сжавшись всеми клетками, словно на него могло что-то упасть. И зло распрямился, хлопнув за собой дверью. Неужели струсил? Ничего плохого ведь не сделал. Сделал, коли сжимаются клетки, чтобы меньше занимать пространства.
За столом громоздко сидел зональный прокурор Андрей Дмитриевич Васин. Он поднял от бумаг крупную голову и взглядом показал на стул. Говорили, что раньше, в первый год работы, он выходил из-за стола и пожимал руку.
– Здравствуйте, – сказал Рябинин, уже сев.
