Станислав Родионов - Долгое дело
Васин кивнул, закрыл папку и тонковатым для такого плечистого тела голосом спросил:
– Я не очень понял, почему вы не допросили свидетеля. Некогда было?
– Нет, я к ней ездил.
– Врач не разрешил?
– Разрешил.
– Справка в деле есть?
– Есть.
– Тогда почему не допросили?
Рябинин медленно и тайно вздохнул. Есть слова, состояния и мысли не для таких официальных кабинетов. Нет, дело не в кабинете: есть слова, состояния и мысли, которые скажешь и передашь, только уверившись, что их поймут. Рябинин плохо знал этого прокурора, да уже и заметил в его лице легкое магазинное любопытство, вызванное заминкой следователя. Но Рябинину было нечего сказать, кроме правды:
– Пожалел.
– Не дошло.
– Пожалел...
Васин смотрел на него умно и проникающе – бывают такие серьезные глаза, когда человек силится что-то понять, и это усилие придает взгляду особую сосредоточенность. В углу кабинета тихо играл приемник. Моцарт, соль-минорная. Эстрадная музыка не мешала, но работать под классическую Рябинин не смог бы.
– Как же вы работаете следователем? – спросил наконец Васин.
– Не дошло, – легкомысленно вырвалось у Рябинина.
– Как же вы предъявляете обвинение, арестовываете, отдаете под суд? Не жалеете? – развернул свой вопрос зональный прокурор.
– Иногда жалею, – ответил он вместо "иногда не жалею", потому что чаще все-таки жалел.
– Но из-за вашей ложной жалости ускользнул преступник!
– Почему же ложной? – тихо спросил Рябинин.
– Потому что вы были добреньким не за свой счет, а за счет государства.
Об этом он не подумал – о счете. Да ведь когда жалеешь, то не думаешь. Может, так ему и сказать: когда жалеешь, то не думаешь? Они с зональным прокурором почти ровесники, а "ровесник" звучит как "единомышленник". Может, ему рассказать про ее лицо, про ее нездешний взгляд, про ее школьницкий локон?..
– Неужели вы не чувствуете своей вины?
– Чувствую, – искренне согласился Рябинин.
Разумом он понимал, что виноват. Но где-то там, под разумом, жила отстраненная мысль о его невиновности. И эта глубинная мысль подсказывала его разуму, что если и стоило упрекать его в жалости, то не так и, может быть, не здесь.
И промелькнуло, исчезая...
...Жалеющий всегда прав...
– Смотрел, Сергей Георгиевич, ваше личное дело, но так и не понял, растущий вы кадр или нет.
– Я врастающий, – буркнул Рябинин.
Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, – шел концерт по заявкам.
– Не повышают, – сказал Рябинин то, чего от него ждали.
– А почему? У вас, наверное, трудный характер? – оживился зональный прокурор.
Это почему же трудный? Из-за шутки "Я врастающий"?
– Да, неважный, – горестно согласился Рябинин.
Андрей Дмитриевич облегченно улыбнулся. Крупный, большеголовый человек с плечами штангиста незримо обвис, как подтаял. И глаза, которые теперь ничего не силились понять, – уже все понято, – потеряли философскую глубину. Рябинину вдруг показалось, что Васин похож на цветной телевизор, у которого вынули все электронное нутро и вместо экрана вставили двухпрограммные глаза.
И промелькнуло, исчезая...
...Глупый человек в конечном счете всегда плохой...
– Беспалов вас хвалит. Но вы недостаточно активны. Не ведете никакой общественной работы, нигде не учитесь...
– Времени нет, – вяло ответил Рябинин, хотя были у него и другие ответы.
– Времени нет? – удивился прокурор. – У меня тоже нет, но я работаю в местном комитете, редактирую стенную газету, выступаю с правовыми лекциями...
Теперь концерт слушал Рябинин. Кто-то заказал модную песню, и певцы запели ее вдруг сильными естественными голосами, отчего звучала она неожиданно и свежо, потому что в мужской песне давно не хватает мужчины, а в женской – женственности.
– Кроме общественной работы я занимаюсь на курсах английского языка для сдачи кандидатского минимума...
В свое время Рябинин поразился, узнав, что самый мирный разговор, даже двух приятелей, есть скрытая борьба. Потом он убеждался в этом не раз; потом он пришел к мысли, что борьба идет за руководство в разговоре, за право говорить. Побежденный слушает. Но он и не боролся – он сразу начал слушать прокурора, который стал победителем без борьбы, по должности.
И промелькнуло, исчезая...
...Если один все время говорит, а второй все время слушает, то хороший человек тот, второй, который слушает...
Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что-то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: "По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс "Не уезжай ты, мой голубчик". Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение".
– И я нахожу время, чтобы сыграть в бильярд...
– А вы находите пять минут, чтобы поплакать? – спросил Рябинин странным, испаряющимся голосом.
– Не дошло.
– Вы когда-нибудь плачете?
– Из-за чего?
– Неужели у вас нет того, из-за чего хотелось бы поплакать?
Глаза Васина раздраженно потемнели.
– А вы плачете? – спросил он, все более раздражаясь, потому что зря истратил свое время.
Рябинин не ответил, ибо промелькнуло, исчезая...
...Только тот взрослый может заплакать, который много плакал в детстве...
– Сергей Георгиевич, вы свободны. О вашем служебном проступке я доложу прокурору города.
И опять промелькнуло, но так далеко и стремительно, что не осталось и следа.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Странно и, может быть глупо думать об умершем человеке, которого не знал. Сколько людей умирает... И все-таки я бесплодно думаю о ней, о себе, о жизни...
Что жизнь у человека одна, что выпала она ему лотерейно, что не повторится ни в пространстве, ни во времени – это понимают многие. Реже понимают другое, и пожалуй, более важное – жизнь человека до обидного коротка. Я это осознал эмпирическим путем еще в раннем детстве. Испарялось мороженое, стоило его только лизнуть. Исчезала конфета, едва успев освободиться от обертки. В войну пятьдесят граммов хлеба, данные матерью на обед, таяли во рту быстрее мороженого. Двухчасовое кино укладывалось в минуты. Прогулка кончалась, не успев начаться... И я догадался: если все хорошее так быстро проходит, то и жизнь пройдет мгновенно, как интересное кино.
Годы мою догадку подтвердили. Но догадки, мысли, выводы для того и нужны, чтобы принимать решения. Жизнь коротка... И что? Как я должен жить, что мне нужно делать, если жизнь моя так коротка?
Запахи – влажной земли из-под берез, далекой сирени, молодой листвы и чужих духов – принесли что-то смутное и неощутимое, бывшее, может быть, в детстве, а может, только в снах. Лиде захотелось удержать это нереальное и щемящее чувство, понять его и запомнить, но оно было где-то в ней и вроде бы где-то в воздухе, вместе с тем запахом сырой земли и далекой сирени. Поэзия, это поэзия. Есть люди, которые умеют ловить ее из воздуха и класть на бумагу, столбиками. Запах березы – столбиком? Поэзия – это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет.
Лида свернула в узкую сыроватую аллею, затемненную холмами ворсистых кустов.
Поэзия – это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет. Боже, нет и не будет... Да ведь полмесяца назад все было. Разве поэзия обрывается сразу, а не уходит медленно, как вот этот белоночный июнь? Неужели она просмотрела ее ползучий уход, в общем-то пропустила и все белые ночи? Да?
Лида нагнулась, – в эти босоножки всегда закатывается гравий.
У Сергея не было женщины, и он не влюбился. Да? Он не влюбился – он давно и сильно любил. Где-то она читала, что есть мужчины, для которых любовь к работе по силе страсти мало чем отличается от любви к женщине. Такой без любви не умрет. Боже, но ведь любовь – это когда умираешь...
Может быть, сделаться модной? Мужчины часто противоречивы... Вот Сергей любит женственность. Любит ли? Теперь в моде стервозность. Энергия, нахальство, броскость, брючки, папироса... А почему женственность не в моде! Не потому ли, что женственной быть трудно. Трудно быть мягкой, нежной, доброй... Куда проще надеть джинсы и сунуть в рот сигарету.
Лида вышла на широкую дорогу, желтевшую утрамбованным песком и рассеченную травяной лентой вдоль на две половины. Здесь гуляли потоками, как в театре.
Ах, причем тут модность. И пусть на нее посматривают молодые люди, и пусть она красивая... Внешностью теперь не удивишь, теперь все красивые. Да и нет некрасивых женщин, а есть женщины, не умеющие быть красивыми. Она уж знает. Она не знает другого: как вернуться к тем дням и годам, неожиданно улетевшим вроде этих пушинок?
