Эдуард Хруцкий - Тревожный август
Мелькнул Наполеон, поблескивая серебряным сюртуком и шляпой, стоял между бронзовым охотником и чугунной собачкой. Сложив на груди руки, он спокойно глядел на человеческую суету, словно осуждая ее и жалея людей.
И тут Степан совершил ошибку. Он подошел к буфету и схватил серебряную фигурку. Шагнув к буфету, он на секунду оказался спиной к двери, ведущей в другую комнату.
— Откуда она у вас? — Степан повернулся и сразу увидел открытую дверь и, рванув из кармана наган, понял, что уже опоздал.
Его сначала обожгло и отбросило к стене, и он упал, потянув за собой стул, но, падая, он все же поднял наган, только выстрелить не успел: вторая пуля словно припечатал его к полу. И, умирая, он услышал голос Климова, но слов так и не смог разобрать. А потом он увидел фонтан, и вода в нем падала бесшумно, постепенно темнея. Он хотел позвать Муравьева, хотел, но не смог.
— Ложись, сука! — крикнул Климов Дробышевой.
Из темноты спальни ударил выстрел, и пуля рубанула по косяку так, что полетели щепки. Климов присел и выстрелил из нагана трижды, потом одним броском пересек комнату и опрокинул стол, надежно загородившись его дубовым телом. Он прислушался. Тихо. Только, забившись в угол, всхлипывала Дробышева. Что делать дальше, Климов не знал. И поэтому приказ охранять выход принял для него особый и очень важный смысл. Он исходил из какого-то не им придуманного плана, и в этом плане ему была отведена особая роль. И как человек военный, бывший лейтенант Климов знал, что приказ надо выполнять точно. Он вынул из кармана три патрона и засунул их в пустые гнезда барабана. Теперь он был готов.
На крыльце послышался топот. Бежали несколько человек, но это не смутило Климова, Он поднял наган. В комнату ворвался сержант с автоматом и двое бойцов.
— Кто?.. Кто стрелял?
И вдруг сержант увидел Степана, лежавшего на полу, он сделал шаг к нему, вглядываясь.
— Степа! Полесов! — сержант бросился к убитому.
Когда они ворвались в спальню, то увидели маленькую дверь, ведущую в кладовку, и поднятую крышку люка погреба.
— Выходи! — крикнул сержант. — Выходи, сволочь!
Он вскинул автомат, и гулкая очередь разорвала тишину. На пол со звоном посыпались гильзы.
— Прикройте меня! — крикнул сержант и спрыгнул вниз.
Через несколько минут в глубине подвала вспыхнул свет фонаря.
— Ну что, Миша? — один из бойцов наклонился к люку.
— Ход там, видно, во двор. — Голос сержанта звучал глухо.
Данилов
Он глядел невидящими глазами и не верил. Нет, Данилов не мог смириться с тем, что в углу комнаты лежал, разбросав руки, убитый Полесов. Но тем не менее это случилось, две пули, выпущенные бандитом, оборвали его жизнь, и она ушла из этого большого и сильного тела.
Данилов стоял молча, изо всех сил пытаясь справиться с тяжкой волной ненависти, захлестнувшей его. Она, как алкоголь, парализовала сдерживающие центры, мутила разум. И уже кто-то другой, а не он, стоял в этой комнате и тяжелым взглядом смотрел на забившуюся в угол Дробышеву. Кто-то другой тихо скреб пальцами по крышке кобуры, еще не решаясь расстегнуть ее и вынуть оружие. Потому что если ты достанешь пистолет, то должен, просто обязан выстрелить.
— Не надо, Иван Александрович, не надо, — сказал сержант и стал рядом с ним, — незачем вам из-за этой суки в трибунал идти.
— Это ты прав, Миша, прав, не наступило время трибунала. — Данилов сказал это почти автоматически и только тут понял, что говорит с Костровым, с Мишкой Костровым, о котором думал последние несколько дней.
— Это ты. Мишка?
— Я, Иван Александрович.
— Видишь, горе у нас какое. Ах, Мишка, Мишка.
А дом заполнялся народом. Приехали люди из райотдела и из госбезопасности. Уже протокол писали, и Климов кому-то давал показания. И все они занимались его, Данилова, делом.
— Белов, — спокойно позвал Данилов.
— Здесь, товарищ начальник.
— Немедленно прикажи посторонним оставить помещение.
— Есть.
— Сержант Костров, задержитесь, — добавил Данилов.
— Есть.
Теперь в нем словно сработала какая-то система: ушла ненависть, и жалость ушла, остался только профессионализм.
Иван Александрович наклонился над убитым, провел рукой по лицу, закрывая глаза, внимательно рассмотрел пол рядом с телом Степана. Рядом с правой рукой лежал наган, левая намертво сжимала какой-то блестящий предмет. Данилов с трудом разжал пальцы и высвободил из них фигурку Наполеона. Он перевернул ее печаткой к свету, посмотрел инициалы.
— Где врач? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Здесь, — ответил Белов.
— Пусть увозит тело.
Он сказал и сам удивился. Как он мог сказать это слово? Тело. А чье тело! Это же Степа Полесов, спокойный, рассудительный, справедливый и добрый Степа Полесов. Один из самых лучших его, Данилова, друзей. Но он опять сжал внутри какую-то одному ему известную пружину. Начиналась работа, сыск начинался, и у него не должно быть эмоций и переживаний, только объективная реальность.
А в доме шла работа. Оперативная группа райотдела НКВД внимательно осматривала каждый уголок дома, подвал, чердак. На стол ложились пачки писем, обрывки бумажек с надписями, деньги, ценности. Данилов бегло осматривал все это, но пока ничего интересного не было. Правда, нашли несколько ящиков водки, муку, сахар, консервы. Иван Александрович поглядел на задержанную, она сидела в углу, крепко сцепив на коленях руки, и остановившимся взглядом смотрела в тот угол, где еще десять минут назад лежало тело Полесова.
— Гражданка Дробышева! — громко позвал Данилов.
Она не шевельнулась, даже глаз не повернула в его сторону. Стоявший рядом с ней милиционер потряс Дробышеву за плечо.
— Да... Да... Что? Это не я... не я... Это все он... он...
— Кто он? — Данилов шагнул к ней.
Дробышева вскочила и прижалась к стене, закрыв лицо руками.
— Кто он? — повторил Данилов.
— Я скажу, я все скажу, я не хотела... — И она заплакала, почти закричала.
— Дайте ей чего-нибудь, пусть успокоится, — приказал Данилов милиционеру.
И пока Дробышева пила воду, стуча зубами о край стакана, он уже для себя решил твердо, что начнет допрос немедленно, пока она находится в состоянии нервного шока. Главное — не дать ей успокоиться.
— Я предлагаю вам, — наклонился он к Дробышевой, — добровольно указать место, где ваши сообщники прячут ценности, оружие и боеприпасы.
— У меня нет ценностей... Нет... А в сарае они что-то закапывали под дровами, а что, я не знаю. Только запишите, я добровольно, я сама... Чего же вы не пишете?! Почему?!
— Тихо, без истерики. Все запишем и дадим подписать вам. Смотрите за ней, — скомандовал Данилов милиционеру и пошел к двери.
На дворе уже светало. И в сероватой синеве все уже различалось отчетливо. Из-за закрытых дверей сарая пробивался желтый свет фонарей.
— Они там копают, — тронул Данилова за рукав Быков, — как же так, Иван Александрович, а?..
— Не надо об этом, не надо сейчас... Потом, Быков, потом.
Дверь сарая распахнулась, и вышел Плетнев.
— Есть, — устало сказал он, — нашли.
— Что там?
— Патроны в цинках, два автомата, пулемет РПД[10] и золото.
— Много?
— Да нет, небольшой такой ящичек, но полный.
— Надо оформить как добровольную выдачу.
— Какая разница, — улыбнулся Плетнев. — Этой уже не поможешь. По нынешним временам все равно стенка.
— Это трибуналу решать, а не нам с тобой. Наше дело всю правду написать, все как на самом деле было.
— Вы какой-то странный товарищ Данилов, — Плетнев пожал плечами, — она вашего опера заманила в засаду, а вы...
— Его никто не заманивал, он сам шел, и, между прочим, шел за правдой и погиб за нее. Поэтому мы, живые, с ней, хорошей этой правдой, как со шлюхой обращаться не имеем правда.
— Ну как хотите, я, конечно, распоряжусь.
— Давайте, и все документы мне.
— А нам?
— Вы себе копии оставите, а я бумагу соответственную сегодня же напишу.
— Добро.
Плетнев опять вернулся в сарай, а Данилов достал папиросу, размял табак. Его уже не интересовало, что нашли в сарае, главное было зажато в холодной руке Степана. Та самая печать, серебряная фигурка Наполеона, похищенная из дома Ивановского. Значит, человек, убивший Ерохина, точно находится здесь, где-то совсем недалеко, в нескольких километрах. Ну что ж, пора начинать допрос Дробышевой. Пора.
Они сидели в спальне. Данилов на стуле, Дробышева на разобранной постели. Данилов старался не смотреть туда, ему казалось, что он видит на этих простынях отчетливый силуэт человека, того самого, который стрелял в Степана. Дробышева сидела, безвольно опустив плечи, зажав кисти рук между коленями. Окно было открыто, на улице стало почти совсем светло, но в комнате еще прятались остатки темноты, и поэтому лицо Дробышевой казалось особенно бледным.
