Андрей Бинев - Завтрак палача
Не такова ли сама жизнь? Младенца вынашивают, его ждут с нетерпением, потом над ним трясутся, его любят, ласкают, за него платят, льют слезы счастья или страха, учат, женят, дальше он старится, теряет волосы и зубы и наконец отдает концы, будучи немощным старцем или старухой. Его зарывают в землю, и черви жрут любимое когда-то кем-то тело. Куда девается душа, пожалуй, не знает никто, как не знает, есть ли она вообще. Так стоит ли все это столь мучительных трудов? Дорогие вина и дешевые жизни?
Возможно, об этом размышлял пожилой тучный итальянец, глядя на живописный заход солнца своими ясными аквамариновыми глазами.
А я тороплюсь обратно в ресторан, где меня ждет украинская красавица Олеся Богатая с заплетенной вокруг ее маленькой головки светло-русой косой.
Она увидела меня издалека и приветливо помахала рукой. Я приблизился к столику и заглянул в ее умные серые глазки.
— Э… как вас там… Псти подано, — вымолвила она, блеснув ровным рядом некрупных жемчужных зубов.
Голос у нее был грудной, акцент на английском мягкий, исключительно приятный. Она когда-то была учительницей английского языка в Киеве. Эти знания ей пригодились, но и погубили ее в конце концов.
— Я весь внимание, мэм!
— А правда, мой друг, что вы в прошлом пират или разбойник? — Она посмотрела на меня так искренне и с таким женским любопытством, что мне очень захотелось сознаться.
— Как вам угодно, мэм. — Я прозрачно усмехнулся.
— Я ведь не из праздного любопытства спрашиваю.
— Сожалею, мэм, но пиратом я никогда не был. Не довелось. Я очень сожалею. Меня укачивает, мэм. Что же касается разбойника, то все мужчины немного разбойники. Особенно цветные.
— Фу! — Она вытянула трубочкой свои хорошенькие губки и погрозила мне наманикюренным нежным пальчиком. — Вы намекаете на то, что я расистка?
— Ни в коем случае, мэм! Я всего лишь хочу быть вам полезен. Просто цветные в окружении белых выглядят несколько эпатажно с точки зрения белых, а когда они в своем обществе, то ведут себя точно так же, как белые в своем.
— Что вы имеете в виду?
— Всего лишь то, мэм, что порядочные остаются всегда порядочными, а мерзавцы — всегда мерзавцами.
— Вы преподали мне неплохой урок, Псти подано! Ведь вас так здесь прозвали?
— Это за мои профессиональные привычки. Мне нравится служить нашим клиентам и подавать им то, что они желают.
— Здесь скучно, мой друг. Почему?
— Простит ли меня мэм, если я выскажу свое личное предположение?
— Разумеется. Я же сама этого хочу.
— Мэм, там, где густо пахнет деньгами, на мой взгляд, всегда скучно. Чего еще желать от судьбы, если все уже взято и примерено? Это как воняет пылью в книгохранилище. Чем же там еще может вонять, мэм? Простите, бога ради, за это грубое слово, мэм!
— О да, именно так. Не стоит просить прощения, мой друг. Я обратила внимание еще в Лондоне: нет ничего скучнее элитных клубов, где делают обязательные годовые взносы, порой равные затратам одной средней семьи за целую жизнь.
— Мне не приходилось бывать в таком клубе, мэм.
— А разве наш клуб, то есть парк-отель, не такой?
— Как сказать, мэм… Здесь все же наблюдается некая ротация членов…
— Да, да. С тех пор как я здесь оказалась, исчезло человек восемь или девять. И тут же их апартаменты заняли другие скучающие зануды.
В ее прекрасных очах метнулся страх, но она все же сумела взять себя в руки. На мгновение даже прикрыла глаза, однако тут же распахнула их. Черные мохнатые ресницы, словно опахало, нежно поплыли по воздуху. Изящная колонковая кисть бровей легко взлетела ввысь, однако по гладкому высокому лбу не пробежала ни одна морщинка. Эта женщина была обворожительна и своей природной, почти варварской, красотой, и непонятно откуда взявшейся аристократической тонкостью, и острым неженским умом, и абсолютно женским эгоистичным лукавством.
В ней дышало бессмертием то же самое очарование ее прекрасного племени, как и у сеньоры Бестия, но, в отличие от испанки, сокровенные мысли, бродившие в ее аккуратной головке, поднимались много выше даже самых дорогостоящих человеческих слабостей и в то же время ее маленькие изящные ножки омывались в золотой ванне несметных богатств и совершенно земных амбиций.
Думаю, такой была сама Клеопатра. Пусть даже интриги великой царицы охватывали весь известный тогда цивилизованный мир, а интриги Олеси Богатой плескались в скромном провинциальном пространстве ее родины, их роднило одно общее чувство — властная, надменная мудрость их «слабого» пола, осознающего свою законную незаменимость.
Она постучала пальчиками по тонкому фужеру, наполненному до половины шампанским «Мадам Клико». Кверху вальяжно стали подниматься мелкие пузырьки. Они с легким шипением лопались на поверхности.
— Вы знаете что-нибудь обо мне, Псти подано?
— Ровно столько, сколько позволено, мэм. — Я склонил свою курчавую голову.
— А сколько позволено? — Она будто уже кокетничала со мной.
— Я знаю лишь ваши вкусы, мэм, ваши предпочтения.
— Тогда угадайте, чего я сейчас хочу?
— Английский чай Betford и ваш любимый пирог с тушеной капустой, мэм.
— Точно! — Ее глаза вновь задорно сверкнули. — А ведь я и сама не знала этого! Пока вы не сказали…
— Сию минуту, мэм.
Она уже откровенно кокетливо махнула рукой, отпуская меня. Я поторопился на кухню. Еще утром я заказал шеф-повару второго цеха этот пирог. На всякий случай еще с клюквой. Но почему-то я был убежден, что к вечеру она не откажется от пирога с капустой. Впрочем, если бы у нас его не было, я бы предложил ей тот, что есть. И она отреагировала бы точно так же. В этом смысле Олеся легкий человек. Пожалуй, самый легкий из всех моих клиентов.
Я наврал, что ничего о ней не знаю. Как раз о ней я знал очень и очень многое. Такие клиенты не должны вводить в заблуждение персонал. Это опасно прежде всего для них самих.
Олеся Богатая
Эта хорошенькая женщина сорока пяти лет большую часть жизни провела скромно и достойно, пока не заболела одной из самых опасных болезней, чаще всего заканчивающихся летально, — безумной страстью к безраздельной власти. Вообще-то, я думаю, это заболевание тлело в ней с того самого момента, когда она стала впервые осознавать себя. Но внешние обстоятельства очень долго не способствовали развитию недуга. До поры до времени.
Она, в девичестве Красовская, вышла замуж еще в студенчестве, родила дочь и сына.
Ее муж, историк, занимался изучением исторических корней их народа. Он защитил диссертацию, которую при старой власти сразу засекретили как вредную для изучения широкими доверчивыми массами. В соответствии с этой научной работой не Киев когда-то потерял свое значение и стал на долгие столетия вассалом Москвы, а очень даже наоборот. По работам историка выходило, что Москва всегда равнялась на Киев и, более того, отчитывалась перед ним и перед народом, живущим здесь, о своих делах и планах. Москвой же испокон веков владели либо бояре-дикари, они же убийцы и прихвостни Золотой Орды, либо, в более поздние времена, амбициозные иностранцы наподобие любвеобильной развратницы и масона-вольтерьянки Екатерины Великой.
Москва, мол, никогда не могла удержаться на плаву, потому-то в противовес ее сомнительным амбициям даже такой безумец, как Петр Первый, недавний предшественник той самой Екатерины, сбежал из самозваной столицы и построил, по существу, масонский город на холодных болотах, дав ему имя своего святого. А уже много позже некий Ленин со своим инородным, опять-таки масонским, правительством вернулся в Москву, где мог существовать только такой ренегат и злодей, как он.
Это все, дескать, складывалось лишь потому, что когда, очень давно, уже существовал великий Киев, Москва была невзрачной, утопающей в грязи деревенькой с неблагозвучным названием Кучка — по имени бояр-дикарей, владевших ею и небольшой пристанью на слиянии нескольких речушек и ручейков. Они потом зарезали во Владимире своего князя Андрея, а вернее, в его резиденции «Боголюбово», а тот князь, в свою очередь, похитил чудодейственную икону Святой Богородицы из отеческих киевских земель и тем самым положил начало междоусобию и предательству.
Князь Андрей, мол, попрал память своего великого деда-киевлянина — Владимира Мономаха, и северо-восточные народы, теперь называющие себя русскими, предки которых приняли ренегата Андрея, вынуждены расплачиваться за его неискупаемые во веки веков грехи. А Киев, мол, как был святым городом, так им и остается по сию пору.
Ему, молодому, мятежному ученому, многое казалось несправедливым в истории страны, и он доносил свои обиды до хорошеньких ушек супруги Олеси, учительницы английского языка в средней школе. Он был теоретиком, очень неосторожным, я бы даже сказал, легкомысленным, а она оказалась практиком, причем на редкость восприимчивым и деятельным.
