Ветер из рая - Анна и Сергей Литвиновы
Они закопали последний из оставшихся поясов с наличкой и бриллиантами в лесу, у приметного дуба. А потом шли тридцать километров в стороне от прибрежной черноморской дороги, прежде чем в первом селении зашли в полицейский участок и сдались властям.
Потом их мытарили в турецкой тюрьме. Сидели, разумеется, порознь. Их жестко допрашивали. Не били, но лишением сна пытали. Все старались дознаться, не шпионы ли они.
Потом отправили в лагерь для перемещенных лиц.
Счастье, что у Табачник оказалась двоюродная сестра – гражданка Австралии.
Белла написала ей. Та согласилась принять обоих. Правда, им для этого сперва требовалось пожениться.
Потом долго оформляли паспорта.
Наконец, через полгода мытарств они вышли на волю.
Была весна восемьдесят второго года. В Турции зацветал миндаль. Белка както сумела договориться – при том, что не знала никакого языка, кроме русского, – что туроктаксист на своем авто отвезет их назад, в район границы.
Под дубом они вырыли пояс. Отдали шоферу тысячу долларов. Даже удивительно, что он не стал требовать больше, не попытался отнять ценности, не повез их в полицию. Все обошлось. Они оба стали гражданами свободного мира.
Павел Синичкин
Наши дни
Мемуары отца пришли ко мне по электронной почте через месяц после того, как он снова появился в моей жизни. И через две недели после того, как он отправился путешествовать по стране.
В сопроводительном письме говорилось следующее: «Раз я не отозвал это письмо, запрограммированное быть посланным тебе именно… – далее следовал день, число и время, когда я сей имейл действительно получил, – значит, со мной чтото здесь, в России, случилось. Конечно, мне самому хотелось бы вручить тебе этот мемуар, распечатанный, в кожаном переплете, а лучше – изданный. Но если нет – так нет. Значит, такова судьба. Я хорошо и разнообразно пожил, во многих землях побывал, многое испытал. Менял, как в песне поется, города, менял имена[24]. Поэтому вот тебе, мой дорогой, скромные записки, которые я начал составлять еще в Америке, после кончины Белки, а завершил здесь, на Родине. Надеюсь, они прояснят для тебя, почему я тогда, сорок с лишним лет назад, поступил именно так и сделал именно тот выбор. И почему бросил вас с мамой.
Я написал свой мемуар, – отец упорно называл “мемуары” в единственном числе, – в третьем лице, ибо как я могу понастоящему помнить себя, каким был сорок с лишним лет назад? Возможно, сей труд вряд ли можно назвать воспоминанием. Скорее, это скромное литературное произведение, написанное по мотивам моей собственной, но столь давно прошедшей жизни. Я надеюсь, что у него найдется хотя бы единственный читатель – это ты».
И все, конец сопроводиловки. Ни слова о том, куда он отправился здесь, в России. Ни намека на то, куда мог деться.
Оба телефона его вглухую не отвечали. В единственном мессенджере, которым отец пользовался, он не появлялся три дня.
Мне все это активно не нравилось. Получалось: жил, жил гражданин за кордоном более сорока лет, и все было ОК. А как вернулся на Родину, так сразу безвестно пропал. Мне сие было по меньшей мере обидно.
Вдобавок отец есть отец. Я не испытывал, в отличие от покойной матери, по отношению к нему злобы, обиды или ревности. Никогда меня не точила скорбь или зависть на тему: вот, если бы он нас с мамой не бросил, жизнь у меня была бы светлее и успешнее.
Да кто в реальности знает, какой бы она была! То, что между отцом и матерью пробежала тогда злая черная кошка, чувствовал даже я в свои семь лет. Ну и, может быть, слава богу, что они разошлись!
А то, что он все эти годы никак нам не помогал, не платил, ни в какой форме, алиментов – что ж, обидно, конечно. И за мать горестно. Хотя она с Квасовым, моим отчимом, тоже неплохо пожила – насколько характер и недуги Евгения Михайловича позволяли. Но винить папаню за то, что он проделал, я бы ни в коем случае не стал.
Все равно Синичкинстарший был и оставался мне отцом. И я чувствовал по отношению к нему если не любовь, то какието обязательства. Кто знает: может, он в беде в этой новой и совсем не знакомой ему стране. И что же: я не помогу ему? Изза чего – изза детской обиды, что он нас бросил? Совсем получится глупо и подло.
Поэтому письмо от отца я получил в восемь утра, дома, на Перовской улице. Ознакомился с его «мемуаром» отчасти за кофе, отчасти в машине, пока ехал к нам в офис в район Кусково – функция «прочесть вслух» оказалась мне в помощь.
Римка, как ни странно, уже сидела на месте, в своем предбаннике. Я велел ей взять на себя все текущие дела. Попросил ни с кем не соединять, никак не отвлекать.
– А ты чем будешь заниматься? – с извечной женской бестактностью спросила она.
Я рассказал ей в двух словах об отце, о его исчезновении и прочитанном мной мемуаре.
– Я могу чемнибудь помочь? – спросила она.
– Пока я сам.
– Давай найдем его, он хороший дядька.
– Знаю.
Я закрылся в своем кабинете и стал вспоминать, что мне было известно об отце – помимо только что прочитанного «мемуара».
Не знаю, когда точно, но гдето в середине восьмидесятых отец поселился в Америке – в смысле в Соединенных Штатах. И с тех пор, как мне кажется, оттуда не выезжал – если не считать кратких отпускных поездок. Пару раз от него приходили открытки откудато из Италии и Занзибара, что ли.
Сейчас, по приезде, он хвастался своим штатовским паспортом – несерьезным, прямо скажем, несолидным, с какимито картиночками.
В последнее время он жил гдето в пригороде СанФранциско. Что за пригород – богатый, бедный – я не знал.
Тут мне в голову пришла мысль, что я, какникак, его наследник. Единственный и прямой. Родной сын. Значит, имущество и счета, которые он накопил за кордоном, по праву принадлежат мне?
Правда, то, что я сын, еще следует доказать. Пока нас ровным счетом ничего официально не связывает. Он до сих пор носил свой оперативный псевдоним, полученный в восемьдесят первом. Так и в американском паспорте был записан: Piter Zverev. Впрочем, нынче, при развитии ДНКтестов, доказать родство – дело нехитрое.
С другой стороны, нужна ли мне закордонная собственность? Да и есть ли она у него? Может, остались одни долги?
И не
