Ольга Лаврова - Отдельное требование
На этот раз, слава богу, было терпимо. Навалясь на барьер, высокий немолодой участковый писал длинный рапорт.
— Ну, показывай свои трофеи. Этот и есть? Не нашли уж чего получше отобрать, — шутливо вздохнул Вознесенский. — Дайте листок бумаги. Смех смехом, а отпечатки пальцев с чемодана надо будет снимать.
Он аккуратно разорвал листок пополам и, прихватывая бумажкой, откинул крышку. Хорошенькие, матово-блестящие пуговки «под перламутр». Доверху... Забавное зрелище — чемодан пуговиц. Как, скажем, мешок или ведро ботиночных шнурков. Что они такое, эти пуговки, чтоб их один запасал, другой крал, третий пытался отбить у милиции и все потом от них отказывались? Несуразная таинственность. Внутри на крышке сборчатый карманчик на резинке. Что в нем? Английская булавка к гривенник. Пусть лежат.
Вознесенский взял со стола Лютого длинный отточенный карандаш и в нескольких местах пронзил пуговичную толщу. Карандаш со стеклянным шорохом везде дошел до дна.
— Сколько ж их здесь? — спросил Вознесенский.
— Да вот — целый чемодан, — не понял Окачурин.
— Чемодан-то я вижу. Но как вы будете писать в протоколе изъятия? «Полпуда пуговиц»? Или просто: «преогромная куча»? — Вознесенский мягко улыбнулся и развел руками иронически и сожалеюще. — Нельзя, дорогой. Придется посчитать.
Окачурин озадаченно застыл над своим рапортом.
— М-маруся! Н-начальник, отпусти М-марусю!
Вопль доносился из-за низкой массивной двери с решеткой.
— Голубчики, а ведь он мне нужен.
— Сейчас?
— Как можно скорее.
— Будет сделано!
Молоденький старшина согласно кивнул Лютому и скрылся За решетчатой дверью, вооруженный большим пузырьком с притертой пробкой. Пузырек был Вознесенскому знаком (да и кто в районе не знал его!): там содержались «капли Лютого» — чудодейственное снадобье на основе нашатыря с примесью каких-то еще вонючих и летучих гадостей. Стоило только вдохнуть, как безнадежно пьяные субъекты быстренько трезвели.
За дверью прошумела недолгая суматоха, послышалось бормотанье: «Ты мне зачем... чего суешь?.. Пусти, гад!» — «А ты нюхай, нюхай!» И вот уже дверь отворилась, и в ней, поддерживаемый за талию, показался дюжий детина — не вполне еще в здравом уме и твердой памяти, но уже с проблесками сознания на опухшей физиономии. Конечно, официально допрашивать его было рано, но кое-что объяснить он уже мог.
— Запатентовать бы вам эту жидкость, право слово! — похвалил Лютого Вознесенский.
«Кажется, я уже советовал ему то же самое раза три. Ну да ничего, он опять польщен».
В глазах у парня стало сине от милицейских мундиров. Он забрал лицо в пятерню и помял его, стараясь прийти в себя.
— Я ч-чего натворил? А?
— Об этом после. Пока отвечайте на мои вопросы. Кто такая Маруся? — напористо начал Вознесенский.
— Маруся? Дама сердца моего... — если как в стихах.
Его все-таки покачивало.
— А если без стихов?
— И без стихов... тоже. — Он смутно заволновался и протрезвел еще на полградуса.
— Кто она?
— А почтальонша наша... За ней ничего такого... Ее все знают...
Вознесенский задумчиво покачался с носков на пятки.
— Дайте мне паспорта задержанных женщин, — попросил он Лютого и поочередно раскрыл их перед парнем. — Которая из двоих?
— В жизни не видал этих баб, — обиделся пьяный. — Моя Маруся — во! — поднял он большой палец.
«Анна Савельевна... Лидия Петровна...» — прочел Вознесенский в паспортах. Но почему-то именно выставленный вверх этот палец с грязным ногтем убедил его окончательно.
— Забирайте, — разочарованно сказал он. — Почудилось дурню с пьяных глаз. Дайте ему почитать санпросветскую листовку «Берегись белой горячки».
С воришкой разговор тоже был недолгий. Вознесенский прощупал его несколькими фразами и равнодушно оставил в отделении. «Узнает, что было в чемодане, на который он покусился, — горькими слезами будет заливаться все три годика, что ему пристегнут».
Когда Вознесенский уходил (осуществлять общее руководство), Окачурин считал пуговицы. Они высились на столе веселой праздничной кучей. Окачурин отгребал от нее понемногу, разглаживал по столу ладонью, чтобы в один слой, а потом пальцем скидывал по одной в раздобытый где-то картонный короб. Дно короба было еще далеко не покрыто, и, ударяясь о него, пуговички подскакивали в такт беззвучному шевелению окачуринских губ.
* * *Перед Кокой Светаевым сидела брюнетка, туго обтянутая жатым ситцем в мелкую розу.
На Вознесенского она поглядела только один раз, когда тот вошел, и поспешно отвернулась, встретив его лениво-испытующий взгляд. Вознесенскому была предоставлена для обозрения пышная спина.
Вознесенский уселся на диван. Диван верой и правдой служил оперативным работникам во время ночных дежурств. И хотя дежурства не всегда позволяли поспать, но на толстой коричневой шкуре его все же успела образоваться светлая и дряблая проплешина. Так что Вознесенский доерзал до самого валика, отыскивая место, где бы не так остро торчали пружины.
Отсюда он и занялся созерцанием спины. «Зря вы воображаете, что я вас не вижу, — подумал он. — У вас, мадам, очень выразительная спина. Пожалуй, более выразительная, чем лицо. Бывают такие спины. «Кенгуру в голубых клипсах», — определил он.
В первые минуты знакомства он часто давал своим «клиентам» странные, подчас неожиданные для него самого названия. Не клички, нет. Это был прием шифровки и хранения первого впечатления от человека, того ощущения, с которым он был увиден.
Потом человек начинает говорить о себе, стремится определенным образом выглядеть, стремится «подать» себя и — увы! — слишком часто врет. Несмотря на предупреждение об ответственности «за дачу ложных показаний». Ложь расцветает. Как куски ткани, которые вывешивают между тобой и правдой, — яркие, отвлекающие. Конечно, очертания истины проглядывают, как статуя сквозь холст. Потянет ветерком и облепит голову, плечо. Но тебя тотчас зовут в сторону.
«Ах, вы совсем не туда смотрите, гляньте, какой вон тут узорчик!..» И за всей этой суетой (из которой Вознесенский, как никто, выходил с честью, но которая утомляла и его) первое впечатление от человека тускнело, терялось, а с ним терялось и еще что-то, что Вознесенский не заботился четко определять, но ценил.
Женщина, чуть поводя головой, внимательно следила за тем, как из-под авторучки Светаева быстро бегут мелкие аккуратные строки, хотя прочесть их вверх ногами, конечно, не могла. Вознесенский вспомнил своего кота. Тот, сидя на письменном столе, тоже мог подолгу наблюдать, как на бумаге возникают шеренги закорючек. При этом кот понимал, вероятно, еще меньше — гипнотизировало само движение. Еще больше он любил сидеть перед аквариумом. Скорее не любил — не мог не сидеть. И ведь знал, дуралей, что незащищенность рыбешек обманчива, а нет-нет да и царапнет лапой по стеклу.
Уютно присидевшись на диване, Вознесенский не очень вслушивался в диалог Коки с брюнеткой. Но все-таки пора уже проявить какую-то деятельность.
— Как там у вас, Николай Николаевич? — разморенно спросил он.
— Подвигаемся к концу.
— Дайте почитать.
Спина остро забеспокоилась.
«Наплела небось с три короба. Ну-ка, посмотрим...»
...Давно собралась к сестре на дачу... По дороге на вокзале встретила своего дальнего родственника Барабанова, он тоже ехал куда-то за город. Обрадовалась попутчику... Только отошли от пригородных касс — Барабанов увидел знакомых, остановился, поздоровался, а тут милиционер... Ни о каком чемодане она и понятия не имеет...
— Вы уж нас извините, — сказал Вознесенский спине, — вам придется немного подождать.
Заведующего складом шелкоткацкой фабрики Барабанова допрашивал Чугунов. Он все еще заполнял анкетную часть. Вопросы произносил медленно, внушительно, протокол заполнял тоже внушительно — огромными, заваливающимися влево буквами.
Сидящий перед ним длиннорукий лысоватый человек в хорошем летнем костюме должен был чувствовать, что находится перед лицом закона.
— На выборных должностях состояли? — доехав до конца фразы, Чугунов поднимал на допрашиваемого «официально-строгие» глаза.
— На оккупированной территории находились?
С этой анкетной частью иногда и смех и грех. Светаеву однажды даже головомойку дали: допрашивал полуглухую старуху лет семидесяти — на предмет уточнения деталей некой кухонной баталии. Кричит, а сам радуется:
— Военнообязанная?
— Чегой-то?
— В белой армии или в полиции служила?
Бабка наконец расслышала, разобиделась да в слезы... «Надо бы новые бланки завести, да старых небось лет на десять запасено...»
Лысинка розовеет сквозь рыжеватый зачес. На ушах какие-то рысьи волоски Руки лежат спокойно, демонстрируя крахмальные манжеты. Говорит пресно, смазывая интонацию. Что-то в нем есть и скользкое и колкое. В нем угадывался долгий и сильный завод. Такого на примитивный испуг не возьмешь. «Паучок в целлофане», — решил Вознесенский. Потом попал взглядом в водянистые, навыкате глаза Барабанова и внес стилистическую поправку: «Паук в целлофане».
